Встретив их два года спустя, Рондон убедил такватип перенести деревню на правый берег Машаду, в место, обозначенное как aldeia dos Indios, напротив устья реки Сан-Педру (11°5′ S и 62°3 O) на международной карте мира с масштабом 1:1 000 000. Он считал, что так ему будет удобнее исследовать индейцев, обеспечивать снабжение и использовать их как лодочников. На этих реках, изрезанных порогами, водопадами и проливами, они показали себя искусными гребцами в легких корабликах из древесной коры.
Из записей Рондона я получил описание этой новой деревни, сегодня исчезнувшей. Хижины были прямоугольными, без стен, состояли из двускатной пальмовой крыши, поддерживаемой стволами, врытыми в землю. Около двадцати хижин (приблизительно четыре на шесть метров) были расположены на окружности двадцати метров в диаметре, вокруг двух больших жилищ (восемнадцать на четырнадцать метров). В одном из них жил Абайтара с женами и детьми, в другом – его самый молодой женатый сын. Два старших, холостяки, жили, как все, в периферийных хижинах и, как и другие холостяки, обедали в доме вождя. Между главными и периферийными жилыми постройками располагалось несколько курятников.
Этим хижинам было далеко до просторных жилищ тупи, описанных авторами XVI века, но еще дальше нынешнее положение деревни было от состояния ее при Абайтаре, когда здесь насчитывалось до пяти или шести сотен жителей. В 1925 году Абайтара был убит. Смерть правителя Верхнего Машаду положила начало периоду насилия в деревне, где после эпидемии гриппа 1918–1920 годов оставалось двадцать пять мужчин, двадцать две женщины и двенадцать детей. В тот же год, 1925-й, четверо мужчин (среди которых был убийца Абайтары) пали жертвами мщения, в основном на сексуальной почве. Через какое-то время выжившие жители решили покинуть деревню и поселиться на посту Пимента-Буэну в двух днях пути на пироге вверх по течению. В 1938 году из них осталось пять мужчин, одна женщина и маленькая девочка, говорившие на грубом португальском и, судя по виду, уже смешавшиеся с местным новобразильским населением. Можно было подумать, что история тупи-кавахиб была закончена, по крайней мере, на правом берегу Машаду. Осталась лишь группа неприступных паранават на левом берегу, в долине Риу-Муки.
Однако, приехав в Пимента-Буэну в октябре 1938 года, я узнал, что три года назад на реке была замечена неизвестная группа тупи-кавахиб. Их снова видели два года спустя. И последний выживший сын Абайтары (который носил то же имя, что и отец, и будет отныне так именоваться в данном рассказе), проживавший в Пимента-Буэну, отправился в их деревню. Она была скрыта в глубине леса, за два дня ходьбы от правого берега Машаду, и не было ни одной тропинки, которая вела туда. Вождь этой группы пообещал ему нанести визит со своими людьми в следующем году, что почти совпадало по времени с нашим приездом в Пимента-Буэну. Это обещание имело огромное значение в глазах туземцев поста: страдая от нехватки женщин (одна взрослая женщина на пятерых мужчин), они очень внимательно слушали молодого Абайтару, который рассказывал о большом количестве женщин в незнакомой деревне. Будучи вдовцом на протяжении нескольких лет, он считал, что, наладив добрые отношения с родственными им индейцами, сможет найти себе супругу. Узнав о его планах, я не без труда убедил его (так как он боялся последствий приключения) отправиться со мной в деревню раньше, став моим проводником.
Место, где мы должны были углубиться в лес, чтобы добраться до тупи-кавахиб, находилось в трех днях пути на пироге вниз по течению от поста Пимента-Буэну, в устье Игарапе-Поркинью. Это тонкий ручей, который впадает в Машаду. Недалеко от слияния рек мы заметили маленькую чистую поляну. Она была защищена от паводка, так как берег в этом месте был выше на несколько метров. Там мы выгрузили наше имущество: несколько небольших ящиков с подарками для туземцев и запасы вяленого мяса, фасоли и риса. Мы разбили лагерь, более основательный, чем обычно, – он должен был простоять до нашего возвращения. На это ушел целый день.
Ситуация была достаточно сложной, потому что, как я уже сказал, я отделился от части своей группы. А врач экспедиции Жан Веллар, страдавший приступами малярии, отправился вперед и восстанавливал силы в маленьком поселке искателей каучука, в трех днях пути на пироге вниз по течению (при движении против течения на такой путь уходит вдвое или трое больше времени). В итоге наша группа сократилась до Луиша ди Кастро Фариа, моего бразильского спутника, Абайтары, меня и пятерых мужчин, двое из которых будут охранять лагерь, а трое пойдут с нами в лес. Таким небольшим составом мы отправились в путь; каждый нес гамак, противомоскитную сетку и одеяло, и это кроме оружия и боеприпасов, не говоря уже о съестных припасах: немного кофе, вяленого мяса и farinha d’agua. Она сделана из маниоки, вымоченной в реке (отсюда и ее название «водяная мука») и перебродившей, и хранится в виде твердых гранул. Если их размочить, то они имеют приятный вкус масла. Что до остального, мы рассчитывали на бразильские орехи, растущие в изобилии в прибрежных районах. Они находятся в плоде, который называется ouriço, что значит «еж» (при падении с высоты двадцати или тридцати метров его шарообразная твердая скорлупа может убить человека). Если «ежа» расколоть, зажав между ногами, ударом тесака, то несколько человек получат на обед от тридцати до сорока больших треугольных орехов с молочного цвета мякотью, слегка отливающей синевой.
Мы отправились перед рассветом. Сначала пересекли лагей-рос, почти голые пространства, где выходят на поверхность пласты материнской породы плато, как правило скрытой под наносной почвой, а затем поля высокой копьевидной травы сапезаль. Через два часа мы вошли в лес.
XXXII. В лесу
С детства море вызывает у меня неоднозначные чувства. Узкая бахрома прибрежной полосы, которую время от времени расширяет отлив, уступая ее человеку, привлекает как вызов нашим начинаниям, неожиданный мир, обещание наблюдений и открытий, будоражащих воображение. Как Бенвенуто Челли-ни, к которому я испытываю бóльшую симпатию, чем к мастерам кватроченто, я люблю бродить по песчаному пляжу, открытому отливом, следуя извилистым маршрутом вдоль обрывистого берега, собирая дырявые камешки, раковины, отшлифованные волнами, или корни тростника, напоминающие очертания химер, и составлять собственную коллекцию из всех этих обломков. И, кажется, она ни в чем не уступает собранию произведений искусства, которые, являясь скорее творениями духа, все же созданы в результате труда, существенно не отличающегося от того, в котором находит удовольствие природа.
Но не являясь ни моряком, ни рыбаком, я чувствую себя обделенным этой водой, которая скрыла половину моего мира или даже больше, потому что ее могучее влияние распространяется и на эту сушу, все время изменяя пейзаж, придавая ему строгость. Мне кажется, море разрушает привычное разнообразие рельефа суши, открывая взгляду огромные пространства и раскрашивая их новыми цветами; но ценой однообразия, которое угнетает, и однородности поверхности, в которой ни одна скрытая от взгляда впадина не таит неожиданностей, которые питают мое воображение.
К тому же, очарование, которое дарит морской пейзаж, сегодня кажется недоступным. Как стареющий зверь, чей панцирь утолщается, образуя вокруг его тела непроницаемый слой, который больше не дает коже дышать и ускоряет приближение старости, большинство европейских стран загромождают берега виллами, гостиницами и казино. Вместо прежней картины береговой линии, предваряющей прелесть безлюдных морских просторов, мы наблюдаем что-то вроде линии фронта, где люди бьются из последних сил, чтобы завоевать свободу, при этом будучи не в силах насладиться ею в полной мере из-за условий, которые сами создали. Пляжи, где море демонстрировало нам плоды тысячелетнего творчества, потрясающая галерея, создателем которой была природа, теперь истоптаны многочисленной публикой и превратились в выставку ненужного хлама.
