Но хуже всего было открытие, что для мамы я никакая не особенная.
Одно утешение: ночью я проснулась от тянущей боли в животе. Началась менструация.
3 июля 2001 г.
В школе мы читали книгу о сестрах, которые были лучшими подружками, а потом одна из них совершила плохой поступок.
И тогда другая начала ее шантажировать.
У меня родилась прекрасная идея.
Правда, я не знаю, с чего начать.
Но я придумаю.
Глава 36
Элисон
Май 2017 г.
Что нужно для ночевки в тюрьме? В камерах холодно, мои мужчины часто на это жалуются. А в камере будет туалет или придется пользоваться общим?
– Толчки тут просто дерьмо, – ворчал один из «студентов», не заметив каламбура. – Нормально не облегчиться!
Не заставят же меня пойти в мужскую комнату! Или это часть проекта?
С тяжелым сердцем я положила еще один теплый свитер и несколько чистых трусов на всякий случай. Во что я позволила себя втянуть?
Но приподнятое настроение не давало страху взять верх: может, сюда меня привела судьба!
Ночью сон не шел. Заснув, наконец, я видела во сне скрипичные футляры и косички, и кто-то все время повторял: «Поторопись, мы опаздываем».
В шесть утра прозвенел будильник, и я, вздрогнув, проснулась. Сегодня я буду ночевать в тюрьме.
– Сюда, мисс, – сказал охранник. Мы шли по узкому коридору мимо заключенных, не пытавшихся скрыть любопытство. Корпус, где мне предстояло ночевать, напоминал разваливающееся бунгало с номерами по обе стороны коридора. В воздухе стойкий мускусный запах. Сыро. На стенах темные пятна. – Вот ваша камера.
В его интонации угадывалось: да, да, ваша, а не моя…
В камере стояла металлическая кровать, под ней картонная коробка и ночная ваза.
– Коробка вам для одежды, мисс, а горшок сойдет за туалет. Хотя я бы посоветовал потерпеть до утра.
Меня передернуло. Горшок был с коричневыми следами внутри. Я быстро задвинула его обратно.
К моему удивлению, у зарешеченного окна с ветхими занавесками стоял маленький письменный столик.
– Что сейчас по расписанию? – спросила я.
– Свободное время, – охранник оставил дверь открытой. – Можете пойти в рекреацию, сыграть в карты, поговорить. Телевизор поглядеть.
– Одна?!
– Я обязан оставаться с вами до отбоя. Приказ начальника тюрьмы.
У меня вырвался вздох облегчения.
Охранник заметил мои альбомы, и в его глазах вспыхнуло любопытство.
– Если вы меня нарисуете, я не буду возражать.
Я догадалась, что ему этого просто очень хочется. А что, прекрасная идея! Я быстро сделала набросок и пошла за охранником в рекреацию.
Несколько заключенных лежали на диванах или, развалившись, сидели на потрепанных стульях. Некоторых я знала по урокам, но вместо привычного дружелюбного отношения они сверлили меня взглядом, будто я зашла в мужской клуб (что я, по сути, и сделала).
– Для тех, кто не в курсе, – начал охранник. – Это Элисон, наша художница. Она будет рисовать то, что здесь увидит.
– Хочешь сходить со мной в душик, детка? – ухмыльнулся крупный толстяк, которого я видела впервые. – Вдохновения наберешься по самые гланды.
– Мечтай, – фыркнул другой заключенный.
По спине у меня потекла струйка пота.
– А ну, прекратить, – прикрикнул охранник. – Ведите себя прилично.
Кто-то включил телевизор (шел повтор «Выжить любой ценой»), и все вроде бы потеряли ко мне интерес. Карандаш проворно скользил по бумаге, и это успокаивало. Мои ученики делали первые неловкие наброски, я помогала, предлагая провести линию здесь или там. Начало темнеть. В животе у меня заурчало: чая с тостом и яичницы оказалось недостаточно.
– Теперь только до завтрака, – сказал юнец с тонким носом уже не так самоуверенно, как на моем уроке. Я вдруг поняла, что такое лишение свободы. Нельзя сделать себе чашку чая, как дома, нельзя позвонить – общий телефон в коридоре, разумеется, не работает.
Я встала.
– Выйду на минуту, подышу свежим воздухом.
– Нельзя, – тут же отозвался молодой человек. – Это днем можно расхаживать где хочешь.
Об этом мне не сказали.
– Но это же тюрьма открытого типа!
Мой собеседник пожал плечами:
– Только по названию. А вообще тут будто сидишь в картонной коробке без крышки. Дашь деру – окажешься в металлическом ящике с притертой крышкой.
– Нарисуйте это, – вдруг сказала я. – Нарисуйте ящик – и себя в ящике, как вы пытаетесь выбраться на свободу.
В его глазах загорелся интерес, и юнец погрузился в работу.
– Мисс, самогончику не хотите? – прошептал заключенный, которого я не знала.
– Засохни, всех спалишь, – шикнул на него прыщавый парень. – Мы тут бражку ставим из сахара. На вкус ничего.
Послышался громкий звон колокола – я сильно вздрогнула. Ученики начали складывать свои карандаши.
– Пора ложиться, – вздохнул толстяк, предлагавший душ. – Вы лучше не засиживайтесь, мисс, иначе попадете на карандаш.
Сперва я решила, он имеет в виду порку.
– Это вроде черной метки, – объяснил прыщавый. – После третьей теряешь привилегии. Домой звонить не сможешь, или дополнительный наряд дадут. – Он ухмыльнулся: – Я на этой неделе драю сортир. Только посмотрите на мои ногти!
Под ногтями у него была черная кромка. Меня затошнило.
Меня поразило, насколько зависимой и бесправной становишься в этих стенах, хотя я не заключенная. По дороге в мою камеру мы с охранником прошли мимо Мартина, моего талантливого новичка, сидевшего на койке в камере с открытой дверью. Он смотрел в сторону, немного отвернувшись. Рубцы глянцево блестели в электрическом свете. Его выражение лица показалось мне высокомерным – а может, он просто глубоко задумался.
– Здравствуйте, – сказала я.
– Здравствуйте. – Мартин вздрогнул, будто его застали за чем-то недозволенным, и протянул мне руку. Но ему ли не знать, что нам запрещен любой физический контакт с заключенными? Мне стало нехорошо от страха: а вдруг он оскорбится? Я притворилась, что не заметила протянутой руки.
Если его что-то и задело, он не подал виду.
– Добро пожаловать.
– Что-то вас давно не видно на занятиях.
– Простите, дежурил на садовых работах. Очень соскучился по вашим урокам.
Это приятно.
– А вы нарисуйте что-нибудь для нашей выставки. Буду очень благодарна, у вас ведь настоящий талант.
