Глава двадцать третья
Мне в эти дни казалось, что стоит мне взглянуть на Ильицкого, как я сразу пойму, имеет ли он какое-то отношение к убийству Лизаветы. Однако глаза Евгения были настолько пустыми, что и сейчас я не могла сказать ничего определенного. Скорее, еще больше запуталась. Одно было очевидно – известие о Лизавете привело его в это состояние. Значит, она ему небезразлична. Она ему настолько небезразлична, что, кажется, даже если сейчас Кошкин наденет на него наручники и отведет в камеру – его это не особенно взволнует.
Еще через мгновение его взгляд все-таки сфокусировался на моем лице, и он как будто даже меня узнал. Но тут же утомленно отвернулся и вышел мимо меня за дверь. Я же без сил опустилась в кресло, где только что сидел он.
– Итак, Лидия Гавриловна, рассказывайте, – очень любезно и даже ласково заговорил Севастьянов. – Где вы прошлой ночью были, что видели, что слышали. Все рассказывайте.
Он сидел на широкой уютной софе в темном углу кабинета, наискось от меня, и, звеня ложечкой по стенкам фарфоровой чашки, помешивал чай. Напротив меня за столом сидел урядник с неаккуратными обвисшими усами и, старательно скрипя пером, вписывал мои показания в документ – именно этот «писарь» уже выяснил у меня полное имя, происхождение, имена живых родственников и прочие формальности. За его спиной, прислонившись к стеллажу с книгами, стоял Кошкин и глядел на меня хмуро и серьезно.
Севастьянов же был сама любезность, сама обходительность.
Я первым делом чуть развернула свое кресло, чтобы не только Севастьянов имел удовольствие разглядывать меня, но и я его. А потом, тоже располагающе, но неискренне улыбаясь, ответила на вопрос:
– Так случилось, что прошлой ночью я находилась в комнате горничной Дарьи и качала люльку с ее ребенком. Была половина двенадцатого, когда я – совершенно случайно, – выделила я голосом, – бросила взгляд за окно и увидела даму в белом плаще. Я думаю, это была Эйвазова.
– Та-ак, – вкрадчиво кивнул Севастьянов, ничем не выдав, что услышал эту информацию впервые. – А почему вы решили, что это Эйвазова?
– Потому что прежде я уже видела даму в таком же плаще, уходящую ночью в парк. И мне доводилось видеть ее лицо – это была именно она. Мои слова может подтвердить Наталья Максимовна.
Я уловила, как Севастьянов быстро переглянулся с Кошкиным – видимо, Натали действительно рассказала уже о наших ночных наблюдениях.
– И что она делала, эта дама?
– Она спустилась по ступеням веранды, постояла с минуту… а потом к ней подошел мужчина, которого она взяла под руку, и вместе с ним удалилась в парк.
– Та-ак… – Севастьянов не выдержал и порывисто, видимо от волнения, поднялся с софы. – Мужчину вы, должно быть, тоже узнали?
– Нет, мужчину я не узнала, – расстроила я его. – Было очень темно, и лица я не разглядела. Он был заметно выше Эйвазовой, одет в распашной темный плащ – фасон я, к сожалению, не рассмотрела – и шляпу-«котелок»… кажется – насчет модели шляпы я тоже не вполне уверена. А в руках он держал трость.
Пока я договаривала, Севастьянов уже подошел достаточно близко ко мне, заложил руки в карманы, забыв обо всех своих заученных манерах, и с прищуром неотрывно смотрел мне в глаза.
– Но мужчина тоже вышел из дома, так?
Я снова качнула головой:
– Этого я не видела. Он появился откуда-то сбоку и достаточно неожиданно… возможно, тоже спустился с веранды, а возможно, просто повернул из-за угла.
Снова и снова я прокручивала в памяти тот эпизод, но так и не могла понять, откуда именно он появился: все мое внимание занимала тогда фигура Эйвазовой.
– Так, говорите, это было в одиннадцать?
– В половине двенадцатого, – поправила я, хотя наверняка Севастьянов ошибся нарочно, проверяя меня.
– Ясненько… – Севастьянов вновь переглянулся с Кошкиным и, окончательно забывая о манерах, присел на край стола рядом со мной. – Лидия Гавриловна, а скажите-ка, какие у вас отношения сложились с Эйвазовыми и гостями дома? Были у вас с кем-то конфликты? Или, быть может, вам доводилось конфликты наблюдать?
– Эйвазовы, как и их родственники и гости, замечательные люди – я нашла в их лице множество друзей, и у меня со всеми ровные и теплые дружеские отношения.
Кажется, я чуть переусердствовала с патокой и два раза употребила слова с корнями «друг». Будь в этой комнате Ильицкий, он непременно бы ухмыльнулся и вставил какой-нибудь едкий комментарий.
– Да? – изумился в ответ Севастьянов, – а один… из свидетелей сказал, что у вас с господином Ильицким постоянно случались эти самые конфликты. Каждый день буквально.
Пристав смотрел на меня испытующе, но на губах играла все та же неискренняя улыбка. В ответ и я улыбнулась как можно безобиднее:
– Так те конфликты были из-за политических убеждений. А разве знаете вы русскую семью, в которой не ссорились бы за столом из-за политики? Евгений Иванович замечательный человек, у него отличное чувство юмора, которое, правда, не все понимают…
– Ну да, ну да, – покивал Севастьянов. – А с остальными членами семьи у Евгения Ивановича какие отношения? Много таких, кто его чувство юмора не понимает?
Да что ж он к нему прицепился, к Ильицкому?! Я уже начинала нервничать…
– Насколько мне известно, у него со всеми были ровные и теплые отношения, – осторожно сказала я.
– И дружеские еще, наверное? – уточнил Севастьянов.
– Да… – Надо мною, кажется, уже явно издевались.
– А вот у нас имеются другие сведения… – Севастьянов выдержал паузу, поднявшись на ноги и пройдясь к противоположной стене. Мне в это время огромных усилий стоило не озираться испуганно на Кошкина, не впиваться ногтями в ладони и вообще вести себя так, словно мне дела нет до Ильицкого и до их сведений. Севастьянов продолжил: – вы разве запамятовали, как однажды вошли в столовую и застали весьма пикантную сцену между господином Ильицким и убиенной Елизаветой Тихоновной?
Он снова впился в мои глаза цепким взглядом, а я, по-прежнему не показывая волнения, думала о том, что если сейчас примусь выгораживать Ильицкого – мне все равно не поверят. Еще и друга в лице Кошкина потеряю. Но и «топить» его, разумеется, было нельзя: пристав и так невзлюбил Ильицкого.
– Вы о поцелуе?.. – я наклонила лицо, всем видом показывая, как смущена. – Право, я уже тысячу раз пожалела, что имела неосторожность рассказать об этом Андрею Федоровичу. Он домыслил бог знает что, а я всего-то видела, как они стояли рядом возле камина… Прошу вас, не будем больше об этом, мне ужасно стыдно, что я невольно оговорила Елизавету Тихоновну.
– Нет уж, голубушка, придется нам на эту тему договаривать…
Сквозь напускную любезность Севастьянова чувствовались железные нотки, и я поняла, что мой маневр не удался: судебный пристав не собирался щадить чувства юной девицы. А возможно, и вовсе он не поверил мне.
