– Н-да… так пойдем, Лиди? – Платон Алексеевич выжидающе посмотрел на меня. Лишь убедившись, что сейчас я никуда идти не намерена, снова произнес: – н-да… тогда я пойду один. Найду места. Жду тебя самое большее через три минуты.
Он без слов приподнял шляпу, прощаясь с Ильицким, и направился к вагону, оставив нас наедине. Можно ли на вокзале быть наедине? Пожалуй. В любом случае другим встречающим-провожающим не было до нас никакого дела.
Я нервничала все сильнее, буквально слыша, как тикают часы, отсчитывающие те три минуты. И, в конце концов, заговорила первая, понимая, что иначе мы так и будем молчать.
– Это ты поджег избу?
– Я, – неохотно признал Ильицкий, – давно нужно было это сделать.
И снова повисло молчание. Я то стягивала, то надевала перчатку и безотчетно посматривала на поезд. Молила машиниста подождать. Сколько ждать?.. Боже, да чтоб произнести те слова, которые я мечтала услышать, достаточно половины минуты! Да одного взгляда достаточно!
Но Ильицкий на меня не смотрел. Он барабанил пальцами по рукоятке трости, и ни разу не поднял глаза на мое лицо. Беспокоился отчего-то, и иногда мне казалось, что он мучительно подыскивает слова. Слова для прощания, или те самые слова? Все-таки мы решительно не умеем разговаривать друг с другом… Наверно, у нас и впрямь нет будущего.
Раздался протяжный гудок – уже второй. Мне просто надоело ждать. Я не могла так больше.
– Знаешь, – резче, чем нужно, заговорила тогда я, – оказывается, Лизавета ходила в ту избу, надеясь вылечить Максима Петровича. Я вот только гадала все, чего ради она пошла туда в последний раз, когда Максим Петрович был уж мертв. Точно теперь никто не ответит, но сама я все больше убеждаюсь, что она попробовала повысить свои умения – выучиться делать привороты. Или как это у них, у ведьм, называется?! – Я злилась на него. Как же я злилась! – И видимо, у нее вполне неплохо все вышло. Я пойду, пожалуй, Евгений Иванович…
– Лида, постой! – Он дернулся ко мне и даже позволил себе схватить меня за руку. – Не работают ее привороты. Плохая из Лизы ведьма.
Он произнес это, цепко глядя мне в глаза. И теперь я внезапно поняла: он не подыскивает слова. Он борется с собою, чтобы не сказать те слова случайно. Борется, чтобы смолчать.
И в итоге вымолвил лишь:
– Прощай.
Однако руку мою так и не отпустил. Как будто его «Прощай» было вопросом. Возможно, мне и стоило что-то сказать. Возможно, это даже изменило бы исход того незабываемого, пропахшего сиренью майского дня. Но я все еще была слишком зла на Ильицкого – за его глупую неуместную нерешительность, причины которой я не понимала. Потому я с силой выдернула руку и, не попрощавшись, бегом направилась к вагону.
* * *
На той же неделе Ильицкий отбыл в свою часть, расквартированную сейчас в Асхабаде
37, а чуть позже был командирован южнее, на границу с Афганистаном. Граница та считалась весьма условной из-за постоянных, неконтролируемых набегов афганцев: русские солдаты и офицеры гибли там почти ежедневно. Андрей, осужденный за убийство, был направлен туда же – и многие сочли это слишком суровой мерой.
Но я этого пока не знала, а только смотрела из окна тамбура на Евгения Ильицкого – видела, как беспокойно метался его взгляд по перрону, видела даже, что он едва сдерживается, чтобы не войти в вагон следом. А потом прозвучал третий гудок, и поезд медленно тронулся, увозя меня обратно в Петербург.
Конец
