– Нет, Софи! Ты поедешь с ней – мы не можем так рисковать!
– Ни за что не брошу тебя! – столь же твердо ответила мама.
Я смотрела на снег, и мне было необыкновенно страшно. Как оказалось, это не дурной сон, и ничего не кончилось.
– Мама… – позвала я.
– Я здесь, моя хорошая, – отвлеклась она от беседы с отцом и, запрокинув мою голову, поцеловала в лоб.
– Идите, идите скорее! – заторопил нас отец и буквально вытолкал наружу.
Я помню, как он дотронулся на прощание до моего лица и, помню, сколько тоски было тогда в его глазах.
Потом мы с мамой, держась за руки, бежали по запорошенной снегом мостовой к другой коляске. Едва забрались внутрь, она тронулась.
– Это m-lle Трюшон, – сдержанно представила мне мама молодую, но очень некрасивую женщину. – Она позаботится о тебе, дорогая.
Мама беззвучно плакала – она то льнула ко мне, то оглядывалась через стекло на уезжающий в противоположном направлении экипаж, где остался папа. Я крепко держала ее за руки, потому что понимала, что она хочет сделать. Понимала и вся дрожала от неизвестности и страха.
Наконец, она не выдержала:
– Нет! – закричала мама кучеру. – Стойте, я хочу сойти!
Кучер не останавливал, но мама, открыв дверцу, на ходу выпрыгнула из кареты. Путаясь в юбках и несколько раз падая, она подымалась и вновь бежала за отцом. Та, другая коляска, все же остановилась, папа выскочил и заключил маму в объятья.
Мои родители, крепко обнимающие друг друга на запорошенной снегом дороге близ Парижа – это последнее, что я помню о них. Точнее, последнее, что должна бы помнить.
Я тоже желала спрыгнуть и побежать к ним, но m-lle Трюшон крепко держала меня, не давая этого сделать, называла деточкой и лгала, что все будет хорошо.
Мы приехали в какой-то дом, где я плакала и билась в истерике. Пришел человек с медицинским чемоданчиком и хотел сделать мне укол – но дергалась я столь отчаянно, что у него ничего не вышло. Тогда он развел в стакане пару каких-то таблеток и велел выпить: m-lle Трюшон больно зажимала мне нос и не давала дышать, покуда я не проглотила. Потом я забылась тяжелым муторным сном.
Не помню, сколько дней я провела в комнате с вечно запертыми дверьми, черными сухими деревьями за окном и дорогими игрушками, к которым я не прикасалась. Мне казалось, что я находилась в этой комнате целую вечность, что успела в ней повзрослеть и состариться. Я до сих пор в малейших деталях помню обстановку той комнаты, и иногда она снится мне в кошмарах.
Первое время меня навещала только m-lle Трюшон, которая неожиданно заговорила по-русски. Она въедливо смотрела мне в глаза, цепко держала мой подбородок в своих пальцах и заставляла рассказывать, кто навещал отца в последние дни перед этим кошмаром. Я же отвечала только:
– Je ne vous comprends pas! Je ne connais pas cette langue!
8
Она ужасно злилась, становилась еще некрасивее и начинала спрашивать по-французски – тогда я рассказывала ей, что помнила.
Потом вместе с m-lle Трюшон меня начал навещать мужчина с аккуратно остриженной бородкой, который говорил со мною только по-французски, хотел казаться ласковым и предупредительным. Думая, что я не слышу, он перебрасывался с m-lle Трюшон фразами на русском, в котором не было и намека на французский акцент. Из этих фраз я поняла, что я бесполезна, крайне их обременяю, и они не знают, что делать со мной.
Этот мужчина тоже задавал вопросы, даже больше, чем m-lle Трюшон. И еще он показывал мне портреты мужчин и женщин, выполненные в карандаше. Спрашивал, узнаю ли я кого-то.
Спустя время меня все же выпустили из этой адской комнаты и повезли по дорогам Франции в безликой казенной карете, пока не остановились у маленькой придорожной гостиницы. Мы с родителями часто останавливались в таких.
Но эта была иная. Она была огорожена военными, туда-сюда сновали люди, и никто не обращал внимания на маленькую девочку, покинувшую коляску, в которой ее сюда привезли, и беспрепятственно вошедшую в гостиницу. Все были очень заняты своими делами, суетились, и ничто не помешало мне подняться по лестнице, подойти к дверям номера, где скопилось больше всего людей, и заглянуть внутрь.
Все, что я увидела – подол темно-фиолетовой юбки лежащей на полу женщины. Это была юбка моей мамы, я сама помогала пришивать кружева к ней.
– Откуда здесь ребенок?! Уберите девочку! – вскричал кто-то, прежде чем я успела сделать еще один шаг.
В тот же момент меня подхватил на руки мужчина в штатском, прижал мою голову к своему плечу и почти бегом вынес на улицу. Этим мужчиной, как я узнала позже, был Платон Алексеевич. Я не плакала с тех пор и не спрашивала ни у кого, что случилось. Но и не ждала больше никогда, что родители приедут ко мне или хотя бы напишут.
* * *
– Бедное дитя, – Максим Петрович погладил мою руку сухой старческой ладонью. – Платон Алексеевич… знакомое имя. Уж не о графе ли Шувалове вы говорите?
– Я не знаю, он никогда не называл свою фамилию, – я все еще была мыслями там, в своем детстве, поэтому не сразу поняла суть вопроса monsieur Эйвазова.
А когда поняла, вскинула глаза на Максима Петровича: взгляд его сейчас не был похожим на взгляд умирающего больного старика. Он был настороженным, с хищным прищуром и очень жестким. Будто Максим Петрович ждал от меня какой-то опасности.
– Вот оно как… – он опомнился и быстро отвел глаза. – Что-то устал я, позовите Лизоньку, будьте добры.
Я поднялась с робкой надеждой, что этот человек знает о моем попечителе что-то такое, чего не знаю я. И, так и не решив для себя, стоит ли спрашивать, вышла за дверь.
Простившись с Максимом Петровичем, я передала первой же попавшейся горничной его пожелание видеть жену и спешно направилась в комнату Натали – мне необходимо было сейчас поговорить с самым близким моим человеком и отвлечься от дурных мыслей. Однако свою подругу я нашла только в мужском крыле дома, ее голос доносился из спальни, принадлежавшей Василию Максимовичу. Дверь была распахнута, а внутри я увидела Васю, Натали и горничную Дашу, которые все втроем дружно склонились над младенцем и с улыбками на лицах что-то обсуждали.
– Лиди! – вскрикнула, увидев меня, моя подруга, – поди к нам скорее!
Глаза ее светились счастьем – ни много ни мало. Я ее восторга, увы, не разделяла.
– Я зашла сказать, что собираюсь прогуляться по окрестностям. Ты не хочешь составить мне компанию? – спросила я, все же надеясь, что Натали догадается, что очень нужна мне сейчас.
– Нет-нет, милая, – она уже и не глядела на меня, снова отвернувшись к ребенку, – погуляй одна, а я, быть может, пройдусь с тобою вечером.
В этот момент я впервые пожалела, что приехала сюда. Натали зря переживала, она отлично вписалась в свою семью. А вот что здесь делаю я – совершенно непонятно. Я кивнула ей в ответ и отошла от двери.
