– Но ваши люди пошли на это. Главный прокурор согласился.
– Да.
Гамаш знал: не имеет смысла говорить, что они просто выполняли приказ. Это не защита и не должно быть защитой.
– Вы знаете, как я должен поступить, – сказал премьер. – Нарушение закона, клятвопреступление, пересечение границы и убийство гражданина другой страны, пусть этот человек и заслуживал смерти… Все это не может остаться без последствий.
– Я понимаю.
– Вы, конечно, будете…
– Я знала, – перебила его Морин Корриво. Она посмотрела на Гамаша. – Простите меня, я должна была признаться раньше.
– Я понимаю, – сказал он. А потом добавил вполголоса: – Вы не одна.
– Объяснитесь, – сказал премьер-министр.
– Я не знала конкретики, но понимала: в процессе что-то происходит. Что-то необычное. Я заподозрила клятвопреступление и вызвала месье Гамаша и Залмановица в свой кабинет. Они признались. Этого было достаточно для их ареста. И уж по крайней мере, для задержания. Но я их отпустила.
– Почему?
– Я понимала: для их действий есть весьма веские основания. И если они готовы были поставить на карту так много, мне показалось, что это тот минимум, который могу сделать и я.
Премьер кивнул:
– Спасибо вам за ваши слова. Если бы вы задержали месье Гамаша, операция провалилась бы, а картель во всех смыслах победил.
– Да, я знаю.
Он обратился к Гамашу:
– Вы будете освобождены от исполнения обязанностей. Временно отстранены до проведения расследования. Ваш заместитель, инспектор Жан Ги Бовуар также отстраняется. Насколько я понимаю, вы оба были организаторами?
– Да.
– Суперинтендант Мадлен Туссен будет назначена временно исполняющим обязанности главы Квебекской полиции. Она определенно была вовлечена, и ее соучастие тоже будет расследовано, но кто-то должен руководить полицией, а благодаря вам, Арман, все старшие офицеры скомпрометированы. Поэтому я могу назначить либо Туссен, либо привратника.
– А старший инспектор Лакост? – спросил Гамаш.
– Она останется главой отдела по расследованию убийств.
Арман благодарно кивнул. За Лакост он готов был побороться, но с облегчением узнал, что в этом нет нужды.
– А я? – спросила судья Корриво.
– Вы – судья, – сказал премьер. – Что, по-вашему, мне следует сделать?
Морин Корриво, казалось, задумалась на секунду, потом сказала:
– Ничего.
Премьер поднял обе руки:
– Мне это кажется разумным. Воистину ничего.
– Pardon? – спросила Корриво. Она шутила, говоря «ничего».
– Я вчера говорил с председателем Верховного суда и объяснил ему, что, по моему мнению, могло случиться. И хотя формально ваши действия не отвечают закону, вы действовали в интересах провинции. Народа. Вы вынесли правильное суждение.
Премьер-министр Квебека встал и протянул руку.
Судья Корриво тоже встала. Они обменялись рукопожатием.
– Merci, – сказал он.
Потом повернулся к Гамашу, который тоже поднялся:
– Мне жаль, мой дорогой друг, что вас должно постигнуть наказание. Мы должны были бы наградить вас медалью…
Гамаш поежился, услышав такое предложение.
– …но я не могу, – продолжил премьер. – Я могу только обещать вам и инспектору Бовуару справедливое расследование.
Он проводил Корриво и Гамаша до дверей, закрыл двери и закрыл глаза. И снова увидел прелестное бистро в деревне и добродушного человека с ножом.
Глава тридцать пятая
– Ну, – произнесла Клара. – Что скажете?
Из-за перестрелки в Трех Соснах она отменила персональную выставку. Вернисаж должен был состояться в этот самый день в Музее изящных искусств в Монреале, но вместо этого она вывесила свои последние работы в бистро.
– Они удачно закрывают пробоины, – сказал Габри.
Лучше о картинах и сказать было нельзя. Они не могли скрыть от глаз все громадные оспины в штукатурке стены, но самые ужасные были теперь спрятаны за этими странными портретами.
Габри не был абсолютно убежден, что с портретами в бистро стало лучше.
Мусор убрали, битое стекло, щепки, расколотую мебель выбросили на свалку.
Раны заживали. Оливье стоял рядом, его забинтованная рука покоилась в поддерживающей повязке.
Страховщики приходили и уходили. И так несколько раз. Они не могли поверить заявлению, в котором утверждалось, что ущерб нанесен огнем из стрелкового автоматического оружия. Пока не увидели всё своими глазами. И все равно не могли поверить.
Но сомнений не было. Отверстия в стенах. Старое эркерное окно, разбитое вдребезги, самодельная замена вставлена местным мастером.
Помогать приходили люди из соседних деревень. И теперь, если не всматриваться уж очень придирчиво, то бистро выглядело почти как раньше.
Рут стояла перед портретом Жана Ги.
Портрет создавал какое-то легкое, воздушное впечатление. Возможно, причиной тому были скупые мазки. Краски на портрете было очень мало.
– Он раздет, – сказала Рут. – Отвратительно.
Это не вполне отвечало действительности. На картине была изображена одежда, но зритель видел лишь общие контуры тела, лишь намек на складки ткани. Красивое лицо было прописано подробно, только человек на картине выглядел старше оригинала.
Клара написала Жана Ги, каким он мог стать через тридцать лет. Умиротворенное выражение на лице и что-то еще в глубине глаз.
Они со стаканами в руках шли вдоль стен, разглядывали картины. Разглядывали себя.
За несколько лет Клара изобразила всех. Или большинство.
Мирну, Оливье, пекаря Сару, Жана Ги. Лео и Грейси.
Она даже себя написала – давно ожидавшийся автопортрет. На портрете женщина средних лет смотрелась в зеркало. В руке держала кисть. Писала автопортрет.
Габри повесил его близ туалетов.
– Но тут стены не пострадали, – заметила Клара.
– И разве это не везение? – сказал Габри и поспешил прочь.
Клара улыбнулась и последовала за ним в зал, заняла место у бара со стаканом охлажденной сангрии в руке.
Она смотрела и спрашивала себя: когда они поймут? Когда они увидят?
Что незаконченные портреты на самом деле закончены. Возможно, они не были завершены в общепринятом смысле, но в каждом она передала то, что хотела передать больше всего.
И после этого прекращала работать.
Если одежда на Жане Ги не прописана идеально, разве это имеет значение?
