Посмотрел на Патрика Эванса. Тот сидел – ноги больше не держали его. Рядом с ним сидела Леа, держа его за руку, и стоял Матео, положив руку ему на плечо.
Но кто-то отсутствовал. Одного человека не было.
Кэти.
Хотя у них уже не оставалось сомнений в том, где она.
В этот момент она еще оставалась жива.
Но как только появятся полицейские и начнут говорить, она умрет. Все понимали: что бы ни случилось и как бы оно ни случилось, ответ на вопрос «с кем» уже есть.
Патрик дышал часто, неглубоко. Руки у него были ледяными. Глаза расширились.
Он ждал.
* * *
– Когда вы вошли в ресторан, старший суперинтендант, у вас не создалось впечатления, что люди уже знают? – спросил прокурор.
– Создалось.
– Но откуда? Это мадам Гамаш сказала им?
– Нет.
– Тогда как они узнали? Они и видели-то всего лишь несколько патрульных машин. Почему у них сразу возникла мысль об убийстве?
«Он плохо знает Три Сосны», – подумал Гамаш.
– Когда приехали местные агенты Квебекской полиции и заняли посты возле церкви и моего дома, жители поняли: что-то происходит. К тому же им было известно, что мадам Эванс пропала. Когда появился я, а следом за мной инспектор Лакост, их страхи получили подтверждение.
– А, ну конечно. Как глупо с моей стороны, – сказал прокурор, снова обращаясь к присяжным и напуская на лицо смиренное выражение. – Я на миг забыл, насколько хорошо жители деревни осведомлены о вас, о вашей работе и ваших коллегах. Они знают, что старший инспектор Лакост теперь возглавляет отдел по расследованию убийств. Но если они знают вас, старший суперинтендант, то и вы знаете их. Хорошо знаете.
Он сказал это, стоя спиной к Гамашу, однако его посыл был ясен.
Нормальная, разумная, необходимая граница между полицейскими и подозреваемыми была размыта, если не полностью уничтожена. А это, намекал прокурор, в высшей степени непрофессионально и даже подозрительно.
– Это положительный момент, – заговорил Гамаш. – И, как выясняется, немалое преимущество. Убийство может быть хорошо просчитанным, но это не математические расчеты. Это не сумма улик. Что наводит преступника на мысль об убийстве?
Теперь Арман Гамаш обращался напрямую к присяжным, и они переключили внимание с прокурора на старшего суперинтенданта.
Месье Залмановиц почувствовал эту перемену, повернулся и сердито посмотрел на своего свидетеля.
– Человека толкают на убийство не возможности, которые ему представились, а эмоции. – Гамаш говорил спокойно, даже мягко. Словно доверительно беседуя с добрым другом. – Один человек убивает другого. Иногда это вспышка неконтролируемой ярости. Иногда – хладнокровный поступок. Спланированный. Методичный. Но в обоих случаях есть кое-что общее – эмоции, вышедшие из-под контроля. Зачастую что-то долго копившееся. Скрытое. Оно прорывается наружу.
Присяжные кивали.
– У нас у всех есть подобные обиды, – сказал Гамаш. – И большинство из нас хотя бы раз в жизни чувствовали в себе готовность убить человека. Или хотя бы желали ему смерти. И что же останавливает нас?
– Совесть? – одними губами проговорила молодая женщина во втором ряду скамьи присяжных.
– Совесть, – сказал старший суперинтендант, глядя на нее и видя ее мимолетную улыбку. – А может быть, трусость. Некоторые считают, что это одно и то же. И что единственная вещь, которая не позволяет нам совершить что-либо ужасное, – это страх быть пойманным. Но как бы мы вели себя, если бы имели гарантию, что нам все сойдет с рук? Если бы знали, что никаких последствий не будет? Или если бы не думали о последствиях. Если бы мы были уверены, что убийство оправданно. Если бы мы верили, как верил Ганди, в более высокий суд, чем судебная палата.
– Возражаю, – сказал прокурор.
– На каком основании? – спросила судья Корриво.
– Несущественно и не имеет отношения к делу.
– Это ваш свидетель, месье Залмановиц, – напомнила ему судья. – Вы сами задали вопрос.
– Я не просил читать лекцию о природе убийства и совести.
– А может, стоило бы, – сказала судья и посмотрела на часы, встроенные в судейский стол. – Пожалуй, подошло время для перерыва. Прошу вернуться через час.
Она встала и под скрежет отодвигаемых стульев прошептала Гамашу:
– Я вам дала достаточную свободу действий. Теперь внимательнее.
Он слегка поклонился, чтобы показать, что ее слова услышаны, и поймал взгляд прокурора, который за своим столом раздраженно запихивал бумаги в портфель.
Когда судья ушла и присяжных начали выводить из зала, месье Залмановиц наконец не выдержал и быстро зашагал через зал к Гамашу, который спускался со свидетельского места.
– Что это была за хрень? – требовательно спросил прокурор. – Что, черт побери, вы делаете?
Гамаш кинул взгляд в сторону присяжных – последние выходили в дверь и явно слышали прокурора.
– Не здесь, – сказал он прокурору.
– Нет, именно здесь!
Гамаш развернулся и прошел мимо него, но прокурор ухватил его за руку:
– Нет, вы не уйдете!
Гамаш рывком высвободился и повернулся лицом к прокурору.
Журналисты, все еще остававшиеся в зале, уставились на них. Завсегдатаи суда никогда не видели ничего подобного.
– Вы почему саботируете мое дело? – спросил Залмановиц.
– Не здесь. Если хотите поговорить, идите со мной.
Он повернулся к Бовуару:
– Будь добр, найди…
– Я найду свободную комнату, patron, – сказал Бовуар и поспешил к дверям, а Гамаш пошел следом за ним, не дав себе труда проверить, идет ли за ним прокурор.
Месье Залмановиц сердито посмотрел ему в спину и пробормотал: «Придурок», достаточно громко, чтобы репортеры услышали его.
Потом он схватил свой портфель и поспешил за Гамашем.
* * *
Двое мужчин остались тет-а-тет в кабинете.
Главный прокурор и старший суперинтендант Квебекской полиции. Закон и бюрократическая система делали их союзниками. Но не их собственный характер и не личный выбор.
Когда дверь закрылась, Гамаш подошел и запер ее. Затем повернулся к Залмановицу:
– Ланч, Барри?
Он показал на поднос с сэндвичами и холодным лимонадом на кофейном столике.
Залмановиц удивленно поднял брови. Потом улыбнулся. Улыбка была не самая дружелюбная.
Он взял кусочек семги с укропом и сливочным сыром на рогалике от «Сен-Виатёр».
– Как вы узнали, что я начну драку? – спросил он.
