– Она говорит, что, когда нашла тело, никакой биты в кладовке не было.
Старший инспектор Лакост учла эту информацию и подозвала фотографа:
– Покажи нам фотографии и видео с места преступления.
– Oui, patron, – ответил агент и отправился за своим ноутбуком.
– Может, она не заметила? – спросила Лакост.
– Это возможно, – признал Гамаш.
– Но маловероятно?
– Если она опустилась на колени, чтобы убедиться, что Кэти мертва, я полагаю, она не могла не заметить окровавленную биту. Тебе так не кажется? Комнатушка-то небольшая.
– Вот, – сказал фотограф, возвращаясь с ноутбуком.
Фотографии были четкими.
Рейн-Мари Гамаш должна была заметить биту у стены. Бита напоминала окровавленный восклицательный знак.
И все же…
И все же мадам Гамаш не помнила никакой биты в кладовке.
– А это значит, – сделала вывод Лакост, – что биты, возможно, не было, когда она нашла тело.
Слово «возможно» не ускользнуло от внимания Гамаша, но он понимал ее неуверенность.
– Когда полтора часа спустя я пришел сюда с Жаном Ги, бита стояла у стены.
– Мадам Гамаш заперла церковь, – сказала Лакост. – Из здания только один выход. Через переднюю дверь. Вероятно, у кого-то есть ключ.
– Ключи от этой двери наверняка есть у многих, – сказал Гамаш. – Но никто не заходил в церковь и не выходил из нее. Мирна стояла на крыльце, чтобы до приезда местной полиции никто не вошел.
– Однако небольшое временно́е окошко все же было, – заметила Лакост. – Минут десять, да? Между тем моментом, когда мадам Гамаш ушла отсюда позвонить вам, и тем, когда на крыльце встала Мирна.
– Верно. Но это было при ярком дневном свете. Кому-то пришлось пройти по деревне с окровавленным орудием убийства, чтобы положить его на место. Для этого требуется…
– Большая смелость?
– И здоровенная бита, – сказал Гамаш.
Глава двадцать первая
Старший суперинтендант Гамаш провел на свидетельском месте целый день, и это было во всех смыслах нешуточное испытание.
Нужно быть сверхчеловеком, чтобы не потеть в удушающую июльскую жару в зале судебных заседаний Дворца правосудия. Гамаш обильно потел и запрещал себе доставать платок, чтобы отереть лицо. Увидев этот жест, присутствующие могли решить, что он нервничает. А этого нельзя было допустить, ведь приближался поворотный момент в его показаниях.
Он не мог позволить себе ни малейшего намека на слабость или уязвимость.
Но когда ручейки пота стали заливать ему глаза, у него не осталось выбора. Ты либо отираешь пот, либо зрители подумают, что у тебя текут слезы.
Гамаш слышал неподалеку жужжание небольшого вентилятора, но вентилятор стоял под столом судьи Корриво и был направлен прямо на нее. Она нуждалась в этом больше, чем Гамаш. Сейчас она должна была умирать от жары, разве что под судейской мантией на ней ничего не было надето.
И все же звук работающего вентилятора вызывал зависть, обещание ветерка, до которого не добраться.
Где-то рядом кружила одинокая муха, вялая в этом плотном воздухе.
Зрители обмахивались любыми клочками бумаги, какие только смогли найти. Хотя они жаждали ледяного пива в каком-нибудь заведении с кондиционером, покидать зал суда никто не собирался. Их приклеили к месту свидетельские показания и потная задница.
Никуда не ушли и измученные, но по-прежнему внимательные репортеры, со лба которых капал пот на планшеты, пока они делали заметки.
Шли минуты, температура росла, муха описывала круги, а допрос продолжался.
Охранникам разрешили сидеть у входа, а присяжным – снять все лишнее, оставив на себе ровно столько одежды, чтобы сохранять более или менее приличный вид.
Адвокаты защиты сидели неподвижно в своих длинных черных мантиях.
Главный прокурор Барри Залмановиц вытащил из-под мантии пиджак, но Гамаш полагал, что под мантией все равно сохраняется температура сауны.
Пиджак и галстук Гамаша оставались на своих местах.
Между старшим суперинтендантом и главным прокурором шло своеобразное соревнование: кто завянет первым. Зрители и присяжные зачарованно наблюдали, как эти двое мужчин готовы расплавиться в горниле, которое сами же и раскалили, но отказываются сдаваться.
Однако это было нечто большее, чем соревнование.
Гамаш вытер глаза и лоб и сделал глоток холодной воды, которую ему предложила немного раньше судья Корриво. Впрочем, вода уже успела стать теплой.
А допрос все продолжался.
Стоя перед Гамашем и слегка покачиваясь на ногах, прокурор отмахнулся от мухи и собрался с мыслями.
– Орудием убийства была бита, верно?
– Oui.
– Вот эта?
Прокурор взял биту со стола вещдоков и передал Гамашу, который несколько мгновений ее разглядывал.
– Oui.
– Я представляю этот предмет в качестве вещественного доказательства. – Залмановиц показал биту судье, затем адвокату защиты, а после вернул ее на стол.
Сидевший на галерее позади прокурора Жан Ги Бовуар напрягся. Он и так все время пребывал в напряжении, но теперь совсем окаменел, весь превратился в слух. Слушал и потел в зале судебных заседаний.
– Эта бита была найдена в кладовке, прислоненная к стене неподалеку от тела? – спросил прокурор.
– Да.
– Странная небрежность, вам не кажется?
Бовуар подумал, что его дыхание слышит весь зал. В его собственных ушах оно звучало, как кузнечные мехи. Быстрое, хриплое. Невольно раздувавшее угли его паники.
Но шум дыхания почти заглушался биением его сердца. Грохотом в его грудной клетке. В ушах.
Они приближались к моменту, которого Бовуар боялся. Он скосил глаза в одну сторону, в другую и подумал уже не в первый раз: как странно, что самые страшные события могут казаться вполне нормальными. Для всех остальных людей.
Этот момент мог изменить все. Ход событий и жизни всех в этом зале и за его стенами.
Для кого-то – к лучшему. Для кого-то – к худшему.
А они даже не подозревали.
«Глубокий вдох, – скомандовал он себе. – Глубокий выдох».
Нужно было научиться медитации, сейчас ему очень пригодилась бы какая-нибудь мантра. Слова, которые повторяешь снова и снова. Пока не убаюкаешь себя.
«Дерьмо. Дерьмо. Чертово дерьмо», – мысленно повторял Бовуар. Не помогало.
У него начала кружиться голова.
– Убийца не попытался спрятать орудие убийства? – спросил прокурор.
