– Очевидно, что нет.
– То есть оно стояло там на виду у всех?
Жан Ги Бовуар встал. У него скрутило живот, к горлу подступила тошнота. Он ухватился за деревянное ограждение, чтобы не потерять равновесия.
Сопровождаемый раздраженным шиканьем и взглядами, он быстро прошел вдоль ряда, наступая на ноги сидевшим.
– Pardon. Pardon. Désolé, – шептал он, оставляя позади себя гримасы и охи.
Оказавшись в проходе, он двинулся к большой двойной двери зала заседаний. Она была закрыта и, казалось, отступала все дальше, пока он спешил к ней.
– Старший суперинтендант, я задал вам вопрос.
Тишина за спиной Бовуара.
Ему хотелось остановиться. Повернуться. Встать на виду у всех посреди прохода. В середине котла, в который превратился зал. Чтобы старший суперинтендант, чтобы Арман Гамаш мог его видеть. И знать, что он не один. Знать, что его поддерживают.
Как бы он ни решил поступить. Но он решил ответить.
Они все понимали, что этот вопрос будет задан. Никто из остальных членов внутреннего круга Квебекской полиции не отважился спросить, как поведет себя старший суперинтендант, когда прозвучит этот вопрос.
Они предпочитали не знать того, что старший суперинтендант Гамаш предпочитал им не говорить. И конечно, он не искал у них совета. Так что, когда будет проводиться неизбежное судебное следствие, решение должен будет принимать он, и только он.
Но Жан Ги спросил его об этом.
Спросил солнечным летним днем перед самым началом процесса, когда они вдвоем работали в саду за домом Гамашей в Трех Соснах.
Розы были в полном цвету, и в воздухе витал их аромат, смешанный с запахом лаванды, хотя Жан Ги и не смог бы его назвать. Но пахло приятно. Знакомо и при этом ненавязчиво. Запах вызывал в памяти беспечные деньки из детства. Недели, проведенные в доме бабушки и дедушки за городом. Вдали от назойливых родителей, и надоедливых братьев, и переменчивых сестер, и учителей, и контрольных, и домашних заданий.
Если у безопасности есть запах, то вот он.
Жан Ги стоял на коленях в траве, стараясь протолкнуть конец толстой веревки через отверстие в деревяшке. Они с тестем делали качели и собирались повесить их на ветвях дуба в дальнем конце сада.
Оноре был с ними, сидел на траве рядом с отцом. Время от времени дед подхватывал его на руки и баюкал, что-то нашептывая ему.
– Послушайте, – сказал Жан Ги, – вы вовсе не должны помогать.
– А я помогаю, – заявил Арман. – Помогаю? – спросил он у Оноре, которому было абсолютно все равно.
Гамаш принялся расхаживать взад-вперед, что-то шепча внуку.
– Что вы ему рассказываете? – спросил Жан Ги. – Господи, только не говорите, что стихи Рут.
– Non. А. А. Милна.
– О Винни Пухе?
Рейн-Мари, grand-maman,
[31] каждый вечер читала Оноре перед сном рассказы о Кристофере Робине, Пухе, Пятачке и Стоакровом лесе.
– Вроде того. Это стихотворение Милна, – пояснил Арман. Он снова зашептал, обращаясь к ребенку: – «Когда мы были очень молоды».
Жан Ги прервал свои труды по проталкиванию слишком толстой веревки в слишком маленькое отверстие на одной стороне сиденья и посмотрел на тестя:
– Что вы собираетесь сказать, сидя на свидетельском месте?
– О чем?
– Вы знаете о чем.
Это дух лаванды заставил его спросить. Чрезмерное спокойствие. Удовлетворенность. Это они сделали его то ли смелым, то ли безрассудным.
Бовуар поднялся, отер рукавом лоб и взял со стола бутылку лимонада. Не дождавшись ответа, он бросил взгляд в сторону дома. На веранде позади дома сидели его жена Анни и ее мать Рейн-Мари, пили лимонад, разговаривали.
Бовуар понизил голос, хотя знал, что они его не услышат:
– О кладовке. О бите. О том, что мы обнаружили.
Арман немного помолчал, потом передал Оноре на руки отцу.
– Я скажу им правду, – ответил он.
– Но это невозможно. Это погубит все. Не только шанс приговорить убийцу Кэти Эванс, но и всю операцию последних восьми месяцев. Мы всё поставили на это. Всё!
Он заметил, что Анни посмотрела в его сторону, и понял, что говорит громче, чем следует.
Снова понизив голос, он прохрипел:
– Если вы скажете правду, они поймут, что мы все знаем, и это будет конец. А мы уже близки к финишу. Все зависит от этого. Если вы скажете правду, вся наша работа пойдет коту под хвост.
Жан Ги понимал, что ему не нужно говорить это Гамашу, который, как ни крути, был автором плана.
Крохотная ручка Оноре ухватила его за футболку и сжалась в кулачок. Он ощутил запах детской присыпки. Почувствовал мягкость нежной кожи сына. Это опьяняло даже больше, чем лаванда.
И Жан Ги понял, почему Арман передал ребенка отцу. Чтобы младенца, его внука, не запятнала ложь, которую он вынужден был произнести.
– Все будет в порядке, Жан Ги, – сказал Арман, твердо глядя в глаза зятю, потом он перевел взгляд на Оноре, и выражение его лица смягчилось. Он наклонился к ребенку. – «Не могу найти ответа – помогите мне в беде! ГДЕ ЖЕ Я? Наверно, ГДЕ-ТО? Или ГДЕ-НИБУДЬ НИГДЕ?»
[32]
– «Вот час настал, – раздался голос из-за ограды, а следом появилась голова. Седая голова с морщинистым лицом, хотя глаза на нем горели ярко. – И тьма накрыла свет».
[33]
– Шутите, – сказал Бовуар и объяснил сыну: – Это Слонопотам.
– Больше похоже на Иа-Иа, тебе не кажется? – спросил Гамаш. – С некоторыми признаками Винни Пуха.
– Ну, это смотря на чей вкус, – ответил Жан Ги и увидел, как губы Рут слегка дрогнули в улыбке.
Было ясно, что она слышала их разговор. И теперь уставилась на них, как какая-нибудь старая колдунья из Стоакрового леса, собиравшая тайны, как горшочки с медом.
Их напускная веселость могла обмануть разве что Оноре. На самом деле такой поворот событий был из разряда «хуже не придумаешь». Рут принадлежала к тем немногим, кто способен из отдельных кусочков сложить цельную картину. Кто способен догадаться, что они нашли в цокольном помещении церкви. В конце концов, именно ее слова, сказанные во время первого допроса после убийства, направили их по нужному пути.
К счастью, даже если бы она догадалась, то все равно не могла бы понять, почему для них так важно сохранить все в тайне.
