На осмотр дома у него ушло полчаса. Он не нашел ни громких доказательств тайной или двойной жизни, ни даже намеков на это. Несколько эротических книжек. Несколько пачек сигарет. Он понюхал их, чтобы убедиться, что там табак. Ничего, кроме табачного запаха и затхлости.
С ночного столика в спальне он взял фотографию. Четыре знакомых лица. Пятое – незнакомое.
– Монреальский университет, – сказала Бет. – Первый курс. Друзья на всю жизнь. Трудно поверить, что она так давно познакомилась с Патриком. Такие молодые.
– Вы не возражаете, если я ее возьму? – спросил Бовуар.
Он выписал квитанцию. Ничего другого, кроме фотографии, брать не стал.
Они медленно поехали к родителям Кэти. Бовуар уже собирался сказать им, но тут Бет не выдержала и сама обрушила на них страшную новость. И когда все это закончилось для него, а для них только начиналось, он поехал домой. Обнять Анни и поцеловать Оноре, почитать ему перед сном, перед тем как вернуться в Три Сосны.
Глава двадцать четвертая
Патрик Эванс раскачивался взад-вперед на диване в гостинице.
Промозглый ноябрьский день перешел в холодный ноябрьский вечер.
– Я не понимаю, – снова и снова повторял Патрик. – Не понимаю.
Поначалу эти слова произносились как заявление, как призыв. Но поскольку никаких объяснений не поступало, а все попытки успокоить Патрика не давали результата, со временем эти слова и раскачивание превратились просто в некий ритуал. Примитивное бормотание.
Матео пытался утешить Патрика. Намерения были добрые, вот только умения не хватало.
– Отодвинься от него, – сказала ему Леа. – Его мучает скорбь, а не газы. А ты словно пробку из него хочешь выбить.
Матео похлопывал Патрика по спине и повторял:
– Все образуется.
– И кстати, – Леа наклонилась к мужу и понизила голос, – ничего не образуется.
Матео увидел, как его жена взяла Патрика за руку. Тот посмотрел на Леа, глаза его после таблеток и сна все еще оставались мутноватыми.
Матео почувствовал острый приступ старой ревности.
Какие качества Патрика пробуждали в женщинах материнские инстинкты? Да какие бы они ни были, у Матео они вызывали только ярость. Ему хотелось надавать Патрику по заднице.
Даже сейчас. Он знал, что это неразумно, даже жестоко, но ему хотелось накричать на Патрика, чтобы тот взял себя в руки. Сел прямо. Сделал что-нибудь, кроме раскачивания и нытья. Им нужно было поговорить. Выработать единую линию. А от Патрика, как всегда, не было никакого проку.
Матео встал, подошел к камину и принялся вымещать свое негодование на полене. Лупил по нему кочергой.
Все снова вернулось к первому курсу университета. Снова «Повелитель мух» во всей красе.
Когда их судьбы сплелись. Как оказалось, довольно прочно.
Тот первый год, когда они познакомились. Когда все началось. Когда произошли те события, которые привели их сюда, в этот ужас среди красот природы.
– Я подумал, вы захотите чего-нибудь, – сказал Габри, стоя в арке между столовой и гостиной. В руках он держал поднос с чайником. – Скоро будет готов обед. Вряд ли вам захочется идти в бистро.
– Merci, – сказал Матео, взял у него поднос и поставил на кофейный столик рядом с шоколадными пирожными, которые они с Леа купили в пекарне.
Минуту спустя Габри принес еще один поднос – с выпивкой. Он поставил его на приставной столик рядом с потрескивающим камином.
Потом, наклонившись над скорбящим Патриком, прошептал:
– Я тоже не понимаю, но я знаю: они найдут того, кто это сделал.
Однако его слова не утешили Патрика. Он только еще больше ушел в себя.
– Вы так считаете? – пробормотал Патрик.
– Считаю.
Габри выпрямился и подумал: может быть, плач Патрика «не понимаю» – не только о его убитой жене?
И еще он с недоумением спросил себя, почему у него вдруг возникло желание отхлестать нытика по щекам.
Габри вернулся в кухню и налил себе красного вина в бокал в форме луковицы. Он сел на табуретку у стола, глядя в темноту сквозь маленькое окно.
Габри собирался приготовить пастуший пирог, утешительное блюдо к их обеду, но у него возникло подозрение, что его постояльцы найдут очень мало утешения в том, что обнаружит Гамаш. И вероятно, не найдут никакого утешения в еде.
Пока кухня наполнялась ароматами жареного чеснока и лука, мясной подливки и обжаренного фарша, он думал о четырех друзьях и об узах, которые тесно связали их. Это было очевидно с их первого приезда несколько лет назад.
Их дружба всегда казалась такой замечательной. Их товарищество. Их доверие друг к другу.
До нынешнего приезда.
С самого начала что-то пошло не так. И не только время, выбранное для этой их встречи. Конец октября вместо августа, что само по себе озадачивало. Зачем приезжать, когда холодно и серо, а мир собирается уснуть или умереть?
Почему сейчас?
Ноябрьская темнота и холод царили не только снаружи. Вслед за друзьями они прокрались и в гостиницу. Друзья радовались встрече. Но не так, как раньше. Они проводили меньше времени вместе и, несмотря на приглашения, меньше времени с Габри, Оливье и другими завсегдатаями бистро.
Потом появился кобрадор, и холодок, казалось, просочился в каждую дверь деревни.
А теперь еще и убийство Кэти. Кто-то забрал ее жизнь.
– Умерла, – произнес Габри вслух, надеясь таким образом закрепить смысл этого слова в голове.
Но со смертью Кэти умерло что-то еще. Что-то важное. Он почувствовал это в гостиной. Безошибочно.
Они по-прежнему жили тесным кружком. Старым кружком, это очевидно. Если бы камни Стоунхенджа могли дышать, они тоже подружились бы. Но теперь Габри, слив воду с картошки, поймал себя на том, что размышляет, какие на самом деле отношения связывали их на протяжении долгих лет, на протяжении жизни.
Были ли они боевыми товарищами по оружию? Защищали ли друг друга? Братья и сестры? Возможно, из одних яслей? Жены, мужья, любовники? Вечные лучшие друзья?
Или что-то совершенно другое. Они, вероятно, на всю жизнь были связаны. Но теперь то, что прежде было спрятано, вышло на свет.
Габри представил себе огромные камни Стоунхенджа, наклонившиеся внутрь круга. Притягивающиеся друг к другу.
Но та самая сила, которая связывала их вместе, вызвала их падение.
И когда улеглась пыль, они все лежали на земле. Рухнули. То, что когда-то было могучим, созданным на века, пало.
– Умерло, – пробормотал Габри, поливая сметаной юконскую золотую картошку, над которой поднимался парок, и кидая на нее кружочки масла.
