Мысли его были совсем о другом.
На диване лежала помятая салфетка. Та салфетка, на которой он записал кое-что на память во время ланча с Туссен, когда они говорили о неспособности Квебекской полиции контролировать наркотрафик. Казалось, чем больше усилий они прикладывали для контроля, тем хуже становилась ситуация. Как узлы, которые затягиваются туже, когда ты пытаешься освободиться от пут.
Но предположим…
Гамаш уставился на огонь, зачарованный игрой пламени, как будто жидкого, текучего. Он отпустил мысли на свободу.
Но предположим, ты перестанешь бороться. Отдашься на волю обстоятельств. Что произойдет тогда?
Гамаш больше не видел языков пламени. По крайней мере, тех, которые плясали в камине.
Потом он снова посмотрел на салфетку.
Это было слишком нелепо. Невозможно.
Однако они уже проиграли войну. Он понимал это. И все-таки продолжали сражаться, потому что капитуляция была бы еще хуже. Это немыслимо.
Но теперь, подумал старший суперинтендант Гамаш…
Предположим…
Предположим.
Они пойдут на это. То есть сдадутся.
Он подумал про Оноре. Ему всего несколько месяцев. Если картели настолько сильны теперь, то какими они станут к его тринадцати годам? Когда он будет на школьном дворе. На улице. Гамашу к тому времени будет за семьдесят, он уже уйдет в отставку.
Он подумал о своих внучках в Париже. О маленьких Флоранс и Зоре. Одна уже подготовишка, другая в детском саду.
Словно анимацию на канале «Хистори», он увидел карту Европы, которая на глазах меняет цвет, по мере того как чума подбирается к ней. Ползет. Приближается. Смыкается вокруг его внучек.
Для нее не существовало преград. Она пересекала границы, не знала никаких границ. Ни границ стран, ни границ порядочности. Ничто не могло остановить движения опиоидов на рынок.
Ничто.
«Пепел, пепел, мы все падаем».
Наконец-то у Гамаша было достаточно власти, чтобы предпринять что-то. Он стал старшим суперинтендантом Квебекской полиции. Однако все оказалось напрасно. Они испробовали все, и ничто не помогало. Все их попытки пресечь трафик проваливались.
Разве что… Он еще раз посмотрел на огонь.
«Сжечь наши корабли».
Он надел очки и снова принялся писать. Он писал и писал.
Десять минут спустя он поднял голову и увидел Рейн-Мари, которая сидела рядом с ним, положив ладонь на открытую книгу у себя на коленях. Но она не читала, а смотрела перед собой. Гамаш знал, о чем она думает. Что чувствует. Что видит.
Ту темную глыбу в кладовке.
Он взял ее за руку, холодную на ощупь.
– Извини. Я не должен сейчас работать.
– Конечно должен. Со мной все в порядке.
– Даже ОТЛИЧНО?
Она рассмеялась:
– А это в особенности.
Отвратительно, Тошнотворно, Лейкозно, Истерично, Чахоточно, Нудно, Омерзительно.
Их соседка Рут так назвала свою последнюю книгу стихов: «У меня все ОТЛИЧНО». Было продано около пятидесяти экземпляров, в основном друзьям, которые признали блестящий юмор и истинность ее слов.
Рут и в самом деле чувствовала себя ОТЛИЧНО. Как и они.
– Я позвоню Мирне, – сказал Гамаш, встал и пошел к телефону в своем кабинете. – Узнаю, действительно ли еще приглашение на обед. Нам пригодится ее выпивка и ее общество.
– А Жан Ги и Изабель?
– Мы оставим им записку.
Войдя в кабинет, Арман положил салфетку и тетрадь в ящик письменного стола и запер его. Не от Рейн-Мари, или Жана Ги, или Изабель. Он был осторожным человеком, который на собственной шкуре узнал, что случаются самые неожиданные вещи. Если кто-то, для чьих глаз не предназначены его записи, его мысли, прочтет их, то произойдет катастрофа.
Прежде чем закрыть ящик, он пару раз постучал по обложке тетради, словно осторожно вызывая что-то. Странную, а возможно, и нелепую идею. Будто постучал кого-то по плечу – не повернется ли к нему лицом. А если повернется, то кого он увидит?
Монстра? Спасителя? Того и другого?
Наконец он закрыл ящик, запер его и набрал номер Мирны.
– Договорился, – сказал Арман, снимая куртку жены с крючка у двери.
Густой туман перешел в бесконечный дождь, дождь – в ледяную крупу, а теперь повалил снег.
Мир постоянно меняется, подумал Гамаш. И ты должен либо приспосабливаться, либо умереть.
* * *
Жан Ги опустился на стул, снял очки и уставился на экран.
Вернувшись из Монреаля, он рассказал Лакост о разговоре с сестрой Кэти и обыске, проведенном им в доме Кэти.
– Ничего не нашел, но привез вот это.
Он показал ей фотографию.
– Этот пятый – Эдуард? – спросила Лакост. – Который погиб?
– Oui.
Он был невероятно молодой. Светловолосый. Улыбка во весь рот и яркие глаза. Его тонкая загорелая рука лежала на плече Кэти.
Остальные тоже улыбались. Молодые. Сильные. Но никто не сиял так ярко, как Эдуард.
– Жаль, – тихо сказала Лакост. Потом помолчала, вглядываясь в фотографию. – Интересно, что чувствовал Патрик.
– Ты о чем?
– Кэти сохранила этот снимок. Он явно относится к тем временам, когда она была близка с Эдуардом.
Это не вызывало сомнений. Даже на старой фотографии их связь была очевидна.
– Что ж, Патрик победил, – заметил Бовуар. – Может, фотография напоминала ему о победе. Может, он сам ее и сохранил.
– Возможно.
Они сели за свои столы в оперативном штабе, и Бовуар набрал на клавиатуре еще одну поисковую команду.
Потом откинулся на спинку стула и стал ждать ответа.
Вокруг него агенты работали на компьютерах, разговаривали по телефону.
Изабель Лакост находилась на своем руководящем месте в центре оперативного штаба. Сидела, скрестив вытянутые ноги, и посасывала авторучку, читая протоколы допросов.
Агент, вернувшийся из Ноултона, доложил, что вчера в ресторане устроили вечер стейков с картошкой фри и официантка была очень загружена, она даже не заметила бы, приди пообедать ее собственная мать, уже не говоря о Патрике и Кэти.
Платежного терминала в ресторане не было, а значит если Патрик и Кэти там обедали, то расплачивались наличными. Любопытно, отметил Бовуар. Он не помнил, когда в последний раз расплачивался наличными за еду.
Он вернулся к компьютеру. Бовуар знал, что должен был спросить разрешения у Лакост, прежде чем занять один из столов. В конце концов, это не его расследование. Он должен привыкнуть к данному факту. Он больше не заместитель начальника отдела по расследованию убийств. Он теперь заместитель начальника всей Квебекской полиции.
