– Нет, слишком жарко, mon vieux.
[51] – Он ослабил галстук. – Я выпью пива. Какое у вас есть разливное?
– Мы только что приготовили свежий лимонад, – сказал Оливье Жану Ги.
– Идеально. Merci.
– Ну как там продвигается процесс? – спросила Рут. – Уже наврал?
– Каждым словом, – сказал Гамаш.
Он поздновато вспомнил о проблеме, которая непременно возникнет с Рут: ее невозможно контролировать. К счастью, большинство считало, что она либо шутит, либо выжила из ума.
Это напоминало попрыгунчика в коробке. Коробка вроде кажется обычной, пока оттуда не выпрыгивает безумная фигурка.
В окне за спиной Рут он увидел, что дети на лугу перестали танцевать и падают на землю. Смеются и перекатываются.
«Пепел, пепел».
Борьба за мяч кончилась. Один из мальчишек подкидывал его на колене, а другой, размазав слезы по грязным щекам, схватил свой велосипед и поехал прочь.
Куда его велосипед свернет,
доехав до перекрестка?
В стекле окна Гамаш видел американцев. Призрачное отражение накладывалось на вихляющегося мальчишку. Словно две фотографии одного человека, сделанные с промежутком во много лет.
Гамаш знал: именно туда, в будущее, поехал мальчишка на велосипеде.
Потом он сосредоточил мысли на детях. «Уходите, – молча молил он их. – Расходитесь по домам».
Но дети продолжали играть, а парнишка на велосипеде продолжал тонкими ногами крутить педали, пока не исчез из виду. Оставив призрачное отражение довольствоваться настоящим.
Гамаш откинулся на спинку стула и испустил протяжный, довольный вздох. Демонстративный вздох, хотя не слишком притворный. Он старался не вглядываться в окружающий лес в поисках боевиков картеля.
Гамаш знал: даже глаза могут выдать его. За каждым его жестом внимательно наблюдают. Каждое слово ловится, оценивается гостями. Они были уверены в себе, тем не менее бдительны.
Он не мог себе позволить ошибиться.
– Обедать будем здесь? – спросил он. – Умираю с голода.
– Оноре пора поесть, а потом купаться, – сказала Анни, вставая.
– А мне надо возвращаться в город, – сказала Лакост. – Не то чтобы я с нетерпением ждала завтрашнего дня.
– Ой, я забыл тебе сказать: судья решила начать заседание пораньше. В восемь.
– Утра? – спросила Изабель, и Мирна с Кларой рассмеялись, услышав, с какой интонацией это было сказано.
– Сочувствую, – сказал Гамаш. – Судья хочет сделать как можно больше, пока не начнется пекло.
– Тогда мне тем более нужно поспешить. Вы остаетесь на ночь?
– Наверное. Еще не решил, – ответил Гамаш.
– Тебе помочь? – Жан Ги поднялся вместе с Анни.
– Я пойду, – сказала Рейн-Мари. – А вы двое оставайтесь. Наслаждайтесь выпивкой. Обед минут через сорок пять. Лосось на гриле. Вы придете? – спросила она у Мирны и Клары.
– Я не против, – сказала Мирна. – Если только ты не собираешься закрыться в своей мастерской и закончить картину.
– Умираю со смеху, – заявила Клара. – Обед – это здорово. Мы вам поможем.
Перед тем как они ушли, Арман обнял Рейн-Мари. Он надеялся, не слишком крепко. Закрыл на секунду глаза, вдыхая ее запах старых садовых роз. И Оноре.
Жан Ги поцеловал Анни и Рей-Рея.
Он едва сдержался, чтобы не шепнуть Анни: забирай Оноре и уезжай в город. Если бы он сделал это, в головы американцев могло бы закрасться подозрение, и в результате все закончилось бы очень плохо.
За их столом остались только Рут и Роза. Старуха попивала виски, а Роза запрыгнула на стол и отправилась к Бовуару. Он крякнул, когда утка спрыгнула со стола ему на колени. И устроилась поудобнее.
Арман, приложившись к стакану с пивом, увидел уезжающую машину Лакост. Рейн-Мари с Анни, Мирной и Кларой, державшей на руках Оноре, вышли в золотой вечер. Рейн-Мари остановилась, нагнулась и вырвала сорняк в саду перед домом.
Она показала сорняк Мирне, и та захлопала в ладоши. У них это стало дежурной шуткой, появившейся в первый год жизни в деревне, когда Рейн-Мари и Гамаш пропололи весенний сад, но вскоре выяснилось, что сорняки остались, а почти все многолетники вырваны с корнем.
Мирна стала их садоводческим гуру. Арман улыбнулся, глядя на них.
– Я смотрю, женщина-политик с мужем вернулась, – сказала Рут. – Она заходила ко мне сегодня днем.
– Правда? – удивился Жан Ги. – И зачем?
Антон вышел из кухни и завел разговор с американцами.
Он положил что-то им на стол. Исписанный лист бумаги.
– Сообщить, что меня производят в кавалеры ордена Квебека.
– Это замечательно, Рут, – откликнулся Арман. – Felicitations.
[52]
Молодой глава картеля жестом пригласил Антона присоединиться к ним. Повар с удивлением покачал головой, показывая, что у него работа в кухне. Но взгляд американца заставил Антона передумать. И он сел.
– В кавалеры? – переспросил Жан Ги. – Кавалер – это рыцарь на лошади. Вы ничего не перепутали?
Гамаш видел Матео и Леа в дальнем углу бистро – они тоже следили за Антоном и американцами. Леа повернулась к Матео и что-то сказала ему. Матео отрицательно покачал головой.
Потом Леа посмотрела прямо на Гамаша. Посмотрела так неожиданно – даже не дала ему времени отвести глаза. Он знал, что если сделает это сейчас, то будет выглядеть как человек, пытающийся что-то скрыть.
И он выдержал ее взгляд и улыбнулся.
Она не ответила ему улыбкой.
Жан Ги и Рут обменивались оскорблениями, хотя слезящиеся глаза старой поэтессы смотрели не на Бовуара, а на Гамаша.
Арман устроился на своем стуле, закинув ногу на ногу, то ли прислушиваясь к голосам вокруг, то ли не слушая их. Он держал стакан холодного пива – вознаграждение после трудного дня в свидетельском кресле. Он явно пребывал в расслабленном состоянии. Но Бовуар догадывался, что чувствует сейчас Рут.
От Гамаша исходило какое-то излучение.
Неужели ярость? Потому что страхом это определенно не было.
И наконец Бовуар понял, что на самом деле это крайняя степень спокойствия.
Гамаш был центром притяжения в этой комнате.
Независимо от исхода, бомбардировки прекратятся сегодня вечером. Война закончится.
Глава тридцать третья
Лакост свернула на старую лесовозную дорогу в километре от деревни. Дорогой много лет не пользовались, и подлесок успел превратиться в лес. Ветки деревьев царапали, скребли и скрывали ее машину от посторонних глаз.
