Такое его поведение и безмерное благородство души привлекли к Фабию сердца всех римлян, в сенате же он был выше всех своих коллег.
Когда люди, ошеломлённые сообщением претора Помпония, увидели на Форуме Фабия Максима, спешно прибывшего в курию по призыву магистрата, чтобы обсудить и принять необходимые меры по спасению отечества, над которым нависла грозная опасность, римляне, кажется, вздохнули свободней.
— Вон он, Фабий Максим Веррукоз.
— Фабий Максим!
— Фабий Максим!
Такие крики раздались во взволнованной толпе, и, пока все торопились освободить проход триумфатору над лигурами, те, кто оказался совсем рядом, тянули к нему руки, моля о помощи и защите.
— Наши сыновья! — слышались отовсюду слёзные голоса женщин. — Наши сыновья!
— Наши близкие… Мы хотим знать, что с ними!
— Как могло случиться такое несчастье?
— Мы хотим знать правду, всю правду!..
Фабий Максим старался успокоить людей словами утешения, старался внушить им надежду; он пообещал подробно рассказать о тяжести беды, как только сенат во всём тщательно разберётся.
Не успел Фабий подняться на ступеньку лестницы Гостилиевой курии, как к нему с плачем кинулись две женщины в растрёпанных одеждах; одна из них схватила его за руку, другая уцепилась за край тоги, после чего они в один голос запричитали:
— Скажи, что с нашими сыновьями, о Фабий, мы хотим узнать о наших сыновьях!
— Я — вдова Анния Волузия, — добавила первая, — муж мой погиб в прошлом году при Требии. У меня нет больше никого, кроме моего сыночка, милого мальчика, о Фабий! Он такой высокий, темноволосый и очень храбрый. Он служит оптионатом в Третьем легионе. Пришли мне весточку от него!..
— А у меня было три сына, — подхватила другая и тут же разрыдалась. — Старшего убили семь лет назад галлы в битве при Фесулах; младший, восемнадцатилетний, погиб от руки карфагенянина в прошлом году при Тицине. Остался у меня только один сын, центурион из Пятого легиона… Узнай о нём, сенатор… У меня больше никого нет… Мой белокурый Секст Апулей… Я буду самой безутешной матерью, если узнаю, что и его уложили в этой самой несчастливой для нас битве.
Фабий был тронут мольбами и слезами женщин и тёплыми словами пообещал вдовам, что приложит все свои силы, чтобы узнать о судьбе их сыновей, а их самих призвал не падать духом, потому что их несчастье может оказаться не столь большим, как они сразу подумали, и отчаиваться преждевременно не стоит. Может быть, их сыновьям удалось спастись от кровавой бойни.
Чуть поодаль от женщин, задержавших на несколько мгновений Фабия Максима, а именно на нижних ступеньках лестницы курии, где толпились люди, стоял юноша немногим старше шестнадцати лет, среднего роста, довольно хилый и хрупкий на вид, с бело-розовым лицом, покрытым рыжеватым пушком, с рыжими волосами и голубыми поблескивающими глазами. Он был молчалив, мрачен и задумчив. Этого юношу звали Марк Порций Приск; за свой проницательный ум он был прозван Катоном.
Юноша был одет в грубошёрстную претексту с широкой пурпурной каймой, заброшенную за плечо с некоторой небрежностью; левой рукой он сжимал свисавший на грудь золотой амулет.
— Отечество в опасности, о Фабий, — сказал он серьёзным и печальным голосом, — напомни сенату, что Риму необходим диктатор.
И так как Фабий Максим, повернувшись к юноше, посмотрел на него с изумлением, поражённый, что столь мудрый совет исходит от юноши, который ещё не облачился в мужскую тогу, Марк Порций добавил:
— Не удивляйся, сенатор, что слышишь слова совета от столь юного плебея; это не помешает тебе агитировать за моё предложение. Через десять дней мне исполнится семнадцать, я сниму претексту и одену панцирь, чтобы встать на защиту Рима.
Доброжелательно улыбнувшись юноше, казавшемуся таким серьёзным в столь нежном возрасте, Фабий с трудом проложил себе дорогу среди столпившихся на лестнице людей и вошёл в курию.
К тому времени солнце уже склонилось к западу, и темнота стала опускаться над густой толпой, заполнившей уже весь Форум; тысячи и тысячи голосов смешивались в один, исполненный ужаса, в крик, смешанный с рыданьями.
Вскоре начали прибывать и другие беглецы, спасшиеся от тразименской бойни; их тотчас же обступали люди, и все разом наперебой требовали от них новостей; но, конечно, слова этих солдат, ещё не отошедших от ужаса опасной дороги и зрелища гибели легионов, не успокаивали тревогу толпы.
Однако мало-помалу люди стали покидать Форум и наводнять улицы города, разнося по ним самые печальные известия и безмерно увеличивая тяжесть катастрофы.
Жители отдалённых районов города, узнав о проигранном сражении, бежали, в свою очередь, на Форум, чтобы узнать самые точные подробности о произошедшем, тогда как многочисленные горожане, по большей части женщины, скопились на Мамертинской и Ратуменской улицах, встречая новых беглецов, и каждая мать с тревогой ожидала момента, когда можно будет всмотреться в лица прибывших, стараясь узнать в них своих сыновей, и матери, обманутые в этой надежде, утешали себя хотя бы тем, что смогут получить о них известие от прибывших, но их святое желание никто даже выслушать не хотел, и они снова разражались тягостными жалобными криками и плачем.
В это время на совет в курию, в сопровождении факельщиков, собирались сенагоры, дабы решить, что следует делать в столь тяжёлых обстоятельствах.
Ночью никто не сомкнул глаз; на улицах и площадях собирались кучки людей, расспрашивавших о новостях и получавших всё более безнадёжные и противоречивые ответы.
Одним из первых решений сенат удвоил, а то и утроил стражу у ворот и на городских стенах; призвав способных носить оружие граждан, претор собрал несколько центурий из легионеров-ветеранов, и те под командованием опытных в военном деле консуляров были отправлены разрушать мосты через Тибр и Анион, которые могли облегчить путь врагу, если тот, преследуя беглецов по пятам, приблизится к римскому померию.
Наконец, стало светать, и дневной свет, казалось, принёс какое-то утешение в души горожан, испуг и печаль которых сильно возросли в ночной темноте.
Но новости, принесённые группками беглецов, которые прибывали всю ночь, не оставляли больше места иллюзиям или надеждам на меньшую, чем было объявлено раньше, беду. На поле битвы остались лежать пятнадцать тысяч римлян, и среди них заботливый и мужественный консул Гай Фламиний, славной солдатской смертью добившийся забвения крупных промахов, совершенных неосмотрительным полководцем. Шесть тысяч легионеров попали в плен, девять тысяч спаслись, убежав в Этрурию и Омбрику, две тысячи из них ночью уже прибыли в Рим.
— А где мой сынок?.. Он же был с тобой в третьем легионе!.. Он был с тобой… Гай Волузий, оптионат Гай Волузий… — так спрашивала о своём сыне простолюдинка Волузия, женщина с мертвенно-бледным лицом, дрожащими и побелевшими от возбуждения губами, расширившиеся зрачки которой неподвижно уставились в молодого легионера, добравшегося во втором часу ночи до Ратуменских ворот.
