И она думала о печальном происшествии, случившемся с ним три месяца назад недалеко от храма Весты, когда его, залитого кровью, нашли лежащим без сознания на улице в предрассветный час.
Луций был близок к смерти, потому что рана, которую ему нанёс неизвестный убийца, была смертельной. Опимия тогда сама умирала от сострадания. При первом сообщении об этом происшествии она чуть было не лишилась чувств, чуть не рухнула на землю, однако нашла в себе силы вернуться в свою комнатку, чтобы расплакаться там... разрыдаться... О, как она тогда плакала! Она припомнила все терзания тех дней, когда любимый Луций находился между жизнью и смертью, она вспомнила свою боль, когда через сорок шесть дней снова увидела его, бледного, изнурённого, обессиленного, рядом с верховным понтификом. Она вспомнила долгие нежные взгляды, какие она ему посылала в эти дни как будто для того, чтобы влить в него силой своей воли, энергией своего желания здоровье, свежесть и крепость: как она радовалась, когда увидела, что он мало-помалу снова становится цветущим, здоровым, храбрым, и её любовь, ещё более сильная, ещё более жгучая и нежная, и беззаветная, чем прежде, открыто заявила о себе.
Как прекрасен он был тогда с этой разлившейся по лицу бледностью, вызванной потерей крови от полученного ранения! Как шли Кантилию те страдания и задумчивая печаль, свыше месяца искажавшие его прекрасное лицо!
Долго-долго нежила себя Опимия этими сладкими воспоминаниями, но глухое непрерывное ворчание пса, спущенного с цепи, прервало её глубокую задумчивость.
Она посмотрела в сторону кладовых и, наклонившись вперёд, вся превратилась в слух.
Горячий румянец волной залил её лицо, глаза засветились живым блеском, и она, привстав со ступеньки, быстрым шагом устремилась к кладовым, чуть слышно нашёптывая:
— Ах!.. Это он!.. Да... я хочу опьянеть от поцелуев Кантилия.
Едва занавесь, прикрывавшая вход из храма в кладовые, упала за ней, как она услышала лёгкий скрип ведшей из сада калитки.
Почти не касаясь земли, побежала она в ту сторону, и в момент, когда, заслоняя лицо суффибулом, она открыла дверь, перед нею оказался Кантилий, закутанный в тёмную пенулу. Несмотря на эту одежду, молодая весталка сразу же узнала бледное лицо молодого человека, освещённое холодным белёсым светом луны и звёзд, усеявших распогодившееся тёмно-синее небо.
Когда он вошёл, Опимия быстро закрыла дверцу, и комната, в которой оказались весталка и секретарь понтифика, погрузилась в глубочайшую темноту.
— Ты не ждала меня, любимая? — тихо спросил молодой человек.
— О, мой Луций, — сказала девушка и обняла его за шею, отчего по всему её телу пробежала дрожь.
— Моя любимая! Моя дорогая! Отчего ты дрожишь? Ты не больна?.. О боги, что с тобой? Почему ты так взволнована?..
И, говоря это, он страстно целовал ту, которая, как он полагал, была его любовницей.
Опимия, которой уже начинали отказывать силы: черпала их: казалось, только в жарких, лихорадочных, захватывающих дух поцелуях.
Тем временем Кантилий нежно увлёк её в угол другой комнаты, где — как мы знаем — находились сложенные одна на другую старые храмовые занавеси.
— Почему ты не отвечаешь мне? Почему так упорно молчишь? Почему ты всё ещё дрожишь?..
Опимия только глубоко вздохнула и едва слышно прошептала:
— О, Луций! Дорогой мой, единственный... любовь к тебе выше моих сил... Я так давно ждала тебя, столько раз я тебя призывала... О мой Кантилий... Я умираю от любви...
И она упала в объятия молодого человека, припадая к его груди и прижимая к его устам, будто закрывая их, свои сухие и жгучие губы. Опимия задохнулась в сладострастных поцелуях.
И долго не разнимали объятий двое любовников.
Потом Луций почувствовал на своей груди холодеющие руки любимой женщины... Она стала неподвижной, голос замер на её устах, и он больше не слышал ответов на свои слова. Испуганный, он поспешно поднялся и, встряхнув бесчувственную весталку, позвал её, несколько раз повторив:
— Флорония! Моя Флорония! Что с тобой сегодня?.. Твой жар нынче больше обычного... Мне даже кажется, что ты изменилась... Флорония! О, великие боги, помогите мне!.. Что с тобой. Флорония?.. Очнись, Флорония... приди в себя...
Не получая ответа от неподвижной, полностью потерявшей сознание девушки, сильно взволнованный молодой человек, исполненный самых горестных мыслей, вцепился всеми пальцами в пышные свои волосы и, как безумный, несколько раз обежал погруженную в темноту комнату... Он снова вернулся к ложу, на котором распростёрлась неподвижная весталка, ещё раз встряхнул её, нежно позвал дрожащим голосом, призывая в память самые нежные имена, но весталка не приходила в сознание. Шатаясь, вышел он в храм, добрался до алтаря и, дрожа от страха, взял одну из потушенных ламп, стоявших рядом с алтарём, поджёг от священного огня фитиль и, став бледнее мертвеца, вернулся в кладовую.
Опимия всё ещё лежала без чувств, с полуоткрытыми глазами, с застывшими вытаращенными зрачками, сведёнными, очевидно, судорогой от любовного опьянения.
— Что это? — вскрикнул Кантилий, отступая в изумлении, когда увидел, что весталка, которую он до сих пор принимал за Флоронию, оказалась Опимией. — О Юпитер Статор! Что это значит?
И только чудом лампа, которую он держал в руке, не выпала из неё.
Как молнией поражённый, молодой человек на мгновение окаменел. Он тупо разглядывал потерявшую сознание неподвижную юную красавицу.
Некоторое время Луций ничего не понимал; глаза его смотрели на девушку, а мысли походили на лихорадочный бред умалишённого. Ему казалось, что у него пропала способность мыслить, понимать хоть что-нибудь.
Это оцепенение длилось больше тридцати секунд; силой воли он сбросил его, поставил лампу на какой-то ларь в углу комнаты, приблизился к Опимии, присел перед ней, поднял её голову, потом положил к себе на правое колено и заговорил дрожащим и приглушённым голосом:
— Опимия!.. Опимия!.. Очнись!.. Приди в себя... Наше положение ужасно... Нас могут раскрыть... Проснись, Опимия!..
При этих встряхиваниях, при звуках этого голоса, раздававшегося возле её уха, обморочное состояние Опимии начало медленно отступать; она вздрогнула, поднесла руку ко лбу, глубоко вздохнула, открыла рот и снова его закрыла.
Кантилий продолжал легонько потряхивать её тело и постоянно водил ладонью по её лбу; потом он снова наклонился к её уху и прошептал:
— Опимия!.. Очнись же! Встань... заклинаю тебя богами-опекунами Рима! Ещё какая-нибудь минута, и мы погибнем.
Девушка шевельнулась, ещё раз вздохнула и, медленно открыв глаза, томно прошептала:
— Мой Луций! Любовь моя убьёт меня...
И она повела глазами вокруг словно потерявший память человек, потом уставила их в Луция, будто бы ещё не узнавая его сквозь розовую прозрачную пелену прекрасного сна, и с неописуемым сладостным выражением любви улыбнулась ему.
