— Да, самое время тебе повернуть, трепло, — оборвал его Нумерий, снова наливая каленского в чашу, за время речи Мегелла опять опустевшую. — Тебе только дай волю, так ты от Семпрония Тудитана мимоходом готов добраться до Ромула, основателя города.
— Буду краток, скажу только, что раз уж те, кто пошёл за Тудитаном, пробили себе дорогу, то она, разумеется, была бы куда шире, если бы дравшихся было больше. Значит, оставшиеся показали себя негодными солдатами, и я не знаю, какую пользу они принесли бы Республике, если бы их выкупили.
— Так посмотрим теперь, какими солдатами окажутся отпущенники и рабы, — проворчал Нумерий.
— А разве они не такие же люди, как мы?..
— Ого... конечно!.. И очень даже... — насмешливо забубнил Нумерий, а через мгновение опять буркнул: — Хорошенькие дела мы увидим, клянусь Венерой Эрицинской!
— Солдаты всегда хороши, когда отважны командиры, — вставил поучительно виттимарий.
— Вот именно!.. Рабы, обращённые в солдат, и вождь, доблестью подобный Варрону, — вот это нам и нужно, чтобы Ганнибал устроил пир на Капитолии ещё до январских комиций, — ответил Нумерий.
— Э-э... да поможет тебе Юпитер! — воскликнул Курий Мегелл. — Разве восемь месяцев назад ты не был среди самых фанатичных и отчаянных его сторонников? Кто изменился, ты или Варрон?
— О, клянусь змеями эриний, зачем ты напоминаешь мне об этом? — взревел рассерженный Нумерий, с размаху грохнув кулаком по столу, да так, что стол закачался. — Тогда... тогда... я был прав... потому что верил... верил, что Варрон...
— Ну да, тогда ты верил, что Варрон победит, и считал его великим человеком, а теперь, когда не он победил, а его разбили, это уже не вчерашний Варрон.
— Это точно, клянусь трезубцем Нептуна! Скудоумец ты эдакий... Точно, сегодня он... больше не достоин уважения и любви! — возбуждённо воскликнул Нумерий, чувствовавший себя прижатым к стенке простой и неумолимой логикой бравого плебея, а потому разозлившийся.
А Курий Мегелл, не сердясь на Нумерия и посмеиваясь над его раздражением, добавил:
— Я голосовал за Варрона не потому, что считал его равным Фурию Камиллу, Папирию Курсору или Лутацию Катуллу, а потому, что верил (хотя сегодня признаюсь: верил ошибочно): он в любом случае атакует Ганнибала, и не потому я сегодня осуждаю консула, даже не зная, выполнил он свой долг или нет, даже не разузнавая в точности, чему именно надо приписать каннский разгром — неосведомлённости и малодушию Варрона или стечению обстоятельств, року, хитрости Ганнибала, превосходству его воинов и негодности наших.
Такой вот беседой были заняты Нумерий, Бибакул и Мегелл, а рядом с их столиком вели похожие разговоры другие посетители кавпоны Овдонция Руги, уже заполнившейся до предела, когда в трактир, через калитку, выходившую на Африканскую улицу, вошёл Агастабал, одетый в простой воинский плащ сснум каштанового цвета, перепоясанный широким кожаным ремнём, к которому были прицеплены молоток, клещи и напильник; карфагенянин пересёк зал, подошёл к стойке, обменялся понимающими взглядами с хозяином и тихо сказал ему:
— Прошу прощения, добрый Овдонций, если я опоздал; я сейчас же пойду в подвал и сегодня же закончу свою работу.
И он вошёл в комнатушку, где хранились амфоры и посуда, а также располагалась кухня, и спустился по приставной лестнице в подвал трактира.
А подвал оказался весьма обширным; там было несколько арок, высеченных в туфе. Под двумя из них, ближайшими к спустившемуся по лестнице человеку, были тесно составлены деревянные бочки, обитые железными обручами, и громадные терракотовые сосуды, в которых хранилось вино, поставляемое трактирщику Овдонцию Руге соседними виноделами.
Однако под другими арками, видневшимися с обеих сторон подвала, никакого вина не было, хотя именно для его хранения их и высекали.
Под одной из этих внутренних арок горел факел из скрученного со слоями воска папируса, который был укреплён над листом железа, вбитого во влажный туф; этот огонь, окружённый дымным облачком, немного освещал путь Агастабалу, а он, казалось, привык блуждать в этих подземных закоулках и шёл очень решительно мимо арок, пока не добрался до более обширного сводчатого помещения, где собрались, очевидно, по тайному сговору, человек двадцать — в основном африканцы, судя по тёмному цвету кожи.
Это тесное убежище под низким сводом освещалось двумя факелами, похожими на упомянутый ранее; их держали в руках двое из собравшихся.
При появлении Агастабала все разговоры среди собравшихся прекратились.
— Привет, Агастабал, — сказали разом на пунийском языке двенадцать или четырнадцать нумидийцев и карфагенян, собравшихся в этом углу подвала.
— Приветствую тебя, о, доблестный Агастабал, — сказал по-латински раб-самнит, сложенный словно Геркулес.
— Привет тебе, о, Агастабал! — повторили ещё шесть или семь голосов, принадлежащих италийским грекам и самнитам, которые плохо переносили рабство, а потому собрались в этом подвале.
— Привет всем, — ответил Агастабал на своей скверной латыни.
С минуту собравшиеся молчали, и взгляды всех рабов были обращены на Агастабала, который, казалось, собирался с мыслями; и вот он заговорил:
— Я припозднился с приходом сюда, потому что хотел дождаться решения сената. Эти сенаторы, друзья и товарищи по несчастью, пытаются скрыть от глаз смотрящего на них мира, от глаз Ганнибала свой страх, своё уныние, свою подавленность деяниями и решениями, которые будто бы демонстрируют величие души, показное презрение к опасности, наглую видимость провокации. Но вопреки всем эти внешним проявлениям, вдохновлённым той жульнической политикой, которую эти ненавистные гордые римляне называют осторожностью и благоразумием отцов города, вопреки этому как сенат, так и народ дрожат от ужаса после кровавой бойни под Каннами; они чувствуют и знают, что Ганнибал победит, сровняв с землёй эту кузницу беззаконий, этот воровской притон, который называется Римом. Сейчас, после решений сената, мне кажется, что нам не только можно, но и необходимо чем-нибудь помочь великому Ганнибалу в его славных делах против этого ненавистного города, которому каждый из собравшихся здесь — во имя своего народа, во имя массы рабов, которых он здесь представляет — обязан отомстить, выполнить данную клятву.
При этих словах Агастабал прервался. На него со сверкающими глазами, полуоткрыв рты, сосредоточенно и молчаливо, смотрели все собравшиеся в подземелье рабы.
Исковерканные плохим произношением, необтёсанные слова карфагенянина ничуть не убавили притягательность его грубого варварского красноречия, весьма одушевляемого идущими от самого сердца мыслями.
— Я уже говорил вам, — добавил через несколько минут Агастабал, — и говорил много раз: здесь, в Риме, меня не покидает одна мысль — помогать, во всём помогать Ганнибалу в его разрушительной работе, пусть даже он не узнает об этом; здесь, посреди всевозможных опасностей и испытаний, меня поддерживает одна мысль: я, африканец, должен отомстить за ущерб, нанесённый Римом моей родине. Вот моя задача, моё предназначение; вот цель моих действий, моих слов, мыслей, устремлений, желаний. Увидеть разрушенный, сровненный с землёй Рим, превращённый в груду развалин, — вот моя цель, что же до средств, то все они хороши, все полезны, все почтенны. По отношению к таким людям, которые ради своей победы воспользуются и хитростью, и обманом, и подлостью, не стоит колебаться в выборе средств; я гоню от себя щепетильность, и укоров совести у меня нет. Что же до смерти, которая вот уже два года висит над моей головой, то я её не боюсь. Что такое умереть?.. Меня не пугает, если завтра меня раскроют, подвергнут пыткам, забьют палками, распнут на кресте... Я всем рискую ради всех. Моя цель — удача. Если же я не добьюсь успеха, то смерть для меня будет благодеянием, потому что она избавит меня от лицезрения триумфа наших ненавистных врагов.
