Они добрались до университета и подъехали к дому Млада, когда сани отца Константина только поднимались на берег Волхова. Млад хотел взять мальчика на руки, но тот покачал головой и сказал:
- Я сам. Я могу ходить. Мне только после корчей тяжело…
Млад кивнул и распахнул перед ним дверь в сени. Ленивый рыжий пес Хийси, дремавший в будке, нехотя приподнял голову и два раза хлопнул по полу хвостом - поприветствовал хозяина.
Домики наставничьей слободы нисколько не напоминали крестьянские избы: наставники не вели большого хозяйства, не держали скотины, им не нужны были обширные подклеты и высокие сеновалы. В университете домики называли теремками: несмотря на малый размер, все в них было устроено, как настоящем тереме. Каждый дом делился на спальни и горницы, небольшие решетчатые окна в двойных рамах закрывались стеклами; топились дома по-белому - университет не знал нужды в дровах; сени, хоть и назывались сенями, больше напоминали маленькие кладовки между двух дверей.
Дома было жарко натоплено и пахло едой: двое подопечных Млада хорошо справлялись с хозяйством.
- Ты что так долго, Млад Мстиславич? - спросил семнадцатилетний Ширяй, не отрывая лица от книги.
- Товарища вам привез, - ответил Млад и хотел подтолкнуть мальчика в спину, но вовремя остановился: любое неосторожное движение могло вызвать судороги.
Ширяй оторвался от книги, а из спальни выглянул Добробой. Оба прошли испытание в конце лета и только в мае должны были попробовать себя в самостоятельных путешествиях к богам, а пока поднимались наверх вместе с Младом. Они слишком хорошо помнили свою шаманскую болезнь, и Млад не опасался, что ребята не поймут новичка или обидят по неосторожности.
- Как тебя зовут? - не дожидаясь, пока новенький разденется, спросил Добробой - здоровый шестнадцатилетний парень, ростом и шириной плеч обогнавший Млада.
- Михаил, - затравленно ответил мальчик, рядом с Добробоем казавшийся тощим цыпленком.
- Какое-то странное у тебя имя, нерусское, - Добробой пожал плечами - беззлобно, скорей удивленно.
- Меня дома Мишей звали, - словно извиняясь, тут же добавил тот.
- Миша так Миша, - Ширяй поднялся и протянул руку. - Я - Ширяй, а он - Добробой. У нас уже настоящие имена.
- Как это - «настоящие»?
- После пересотворения каждому шаману дают настоящее имя. И тебе тоже дадут. Давайте ужинать, а то мы заждались уже.
- Погодите с ужином, - Млад повесил полушубок на гвоздь у двери, - сейчас к нам гости пожалуют.
- Так тут и на гостей хватит… - Добробой приоткрыл крышку горшка, стоявшего на плите, и заглянул внутрь: крышка со звоном упала на место, а Добробой прижал пальцы к мочке уха.
- Думаю, они с нами трапезничать не станут, - пробормотал Млад.
Храп коней и множество голосов за дверью были ему ответом. На этот раз Хийси не поленился подняться и гавкнуть раза два тяжелым басом.
Дверь распахнулась без стука: первым в дом вошел толстый жрец в золоченой ризе, надетой поверх шубы, за ним еще трое - в черных рясах под фуфайками: это, очевидно, были ортодоксы, причем болгары, а не греки. Но и на этом дело не кончилось: вслед за ортодоксами появились два католика, с ног до головы закутанных в меха - от русского холода. Вот ведь… Говорят, они непримиримые враги и вечные соперники в борьбе за чистоту веры. Только на Руси они почему-то не ссорятся, напротив, горой стоят друг за дружку…
Жрец в ризе осмотрелся по сторонам и перекрестил помещение. Миша ссутулился и низко опустил голову - Млад прикрыл его спиной на всякий случай.
- Безбожное место… - проворчал жрец и бесцеремонно обратился к Младу: - Зачем отрока забрал?
Млад не стал ссылаться на то, что отрок сам пожелал ехать с ним: только допроса мальчишке сейчас и не хватало.
- Если он не пойдет на зов богов, он умрет.
- Если он и умрет, то только для того, чтобы возродиться к жизни вечной. И не твое поганое
[2] дело за него решать.
Млад глянул жрецу в глаза: удивительно, но жрец христианского бога, занимавший, по-видимому, высокий пост среди других жрецов, вообще не имел potentia sacra
[3]. Как же он общается со своим богом? Откуда узнает его волю?
- Юноша останется здесь, - ответил Млад.
- Душу, уже спасенную, погубить стараешься? - усмехнулся священник. - Сам в дикости первобытной живешь и других за собой тащишь?
«Первобытная дикость» больно задела Млада - разговор переходил в область politiko
[4].
- Мы со своей первобытной дикостью разберемся сами, без иноземцев. Юноша новгородец, а не болгарин, его зовут родные боги.
- Твои боги - суть деревянные истуканы. Бог един и всемогущ, он не знает границ и народностей, для него все равны! - с пафосом произнес жрец.
- Мне любопытно, а кто тогда зовет юношу? Деревянные истуканы? - усмехнулся в ответ Млад.
- Бесы, прислужники Сатаны, врага рода человеческого. И ты тоже его прислужник, вольный или невольный.
- Мне все равно, как в Болгарии называют моих богов, а меня - и подавно. Спасайтесь от своего бога сами, без нас. Мальчик останется здесь, даже если вы всю ночь будете читать мне лекцию о чужих богах.
- Мы заберем его силой, - мрачно кивнул жрец.
- Я слышал, христиане не противятся злу насилием. Или к жрецам это не относится?
- Защита веры - это не противление. Спасти божьего раба, его душу от адовых мук - богоугодное дело.
- Раба? И когда это новгородца успели продать в рабство? Убирайтесь-ка прочь, дорогие гости. Это мой дом.
- Дикая страна и дикие люди… - пробормотал вдруг один из католиков сквозь платок, который от мороза прикрывал даже нос, - им несут божественный свет, но они предпочитают гнить в своем невежестве…
Католик сказал это по-латыни, и Млад отлично его понял.
- Suum cuique placet
[5], - проворчал он так же тихо. Бахвальство, конечно, и для католика вовсе не убедительное. Эти иностранцы приехали в страну, где грамоту знает каждый второй хлебопашец, в университет, где учится две тысячи студентов, где естественные науки достигли таких высот, что им и во сне не приснится! И смеют говорить о невежестве? В то время как их города тонут в нечистотах?
- Напрасно ты не послушался нас с самого начала, отец Константин, - кашлянул второй католик. - Святая инквизиция давно знает, что Дьявол рано или поздно победит даже самую крепкую в вере душу. Только огонь может вернуть такую душу Богу. Только actus fidei
[6].
