Университет потрясал кулаками и выл от восторга, новгородцы помоложе вторили им с той же уверенностью, люди постарше молча сверкали глазами. Даже купцы притихли и перестали шептаться, и на лицах их не было прежних сомнений.
Чернота Свиблов поднял руку, призывая тишину, но площадь не смолкала долго.
- Послушай меня, вече! - наконец начал он, перекрикивая толпу. - Послушай меня! Или Новгородом теперь правят женщины и дети? Кого вы слушаете? Легко сказать: умереть за Родину! Ни ты, Марибора, ни ты, князь, умирать на стены крепостей не пойдете! Война - дело мужчин, и мужчины будут решать, когда и за что им умирать! За чванливого соседа?
Крики смолкли, и даже студенты растерялись на время, но тут один из купцов вскочил на сани, стоявшие неподалеку.
- Я пойду! - он сорвал шапку и швырнул ее под ноги. - Я пойду умирать на стены крепостей! Ради чего живем? Ради сундуков с серебром? До чего дожили - бабы просят нас идти на войну! Бабы просят! Когда мне было двадцать лет, никто не просил - сами шли! И умирали, если надо!
Рядом с ним тут же оказалось двое ремесленников-оружейников.
- Все, что в кузне есть, - ополчению! Мы тоже пойдем!
- И я пойду! - присоединился еще один купец.
- И я! - крикнул другой.
- Давай, бояре! Тряси мошной! - захохотали ремесленники.
Обратно в университет добирались поодиночке: студенты горели желанием вооружиться немедленно, пока новгородцы не прикрыли оружейные лавки. Город бурлил, и стар и млад собирались идти в ополчение, в оружейных мастерских грохотали молоты - подмастерьев в тот день набралось множество. Пушечный двор обещал работать день и ночь, купцы снаряжали обозы с продовольствием, из подвалов детинца доставали порох. Гонцов разослали по деревням, на сборы выделили четыре драгоценных дня.
Две тысячи студентов поставили под начало Оскола Тихомирова - старого, опытного сотника из княжеской дружины, и он прибыл в университет к полудню, собрав наставников, которые пойдут с ополчением. В отличие от мальчишек, у взрослых мужчин в сундуках лежали доспехи и оружие, им не надо было бегать по оружейным лавкам и кузницам.
Млада назначили сотником над частью студентов естественного отделения - дело для него было новым, в бой он ходил всего несколько раз, мальчишкой, и ответственность слегка пугала его.
Тихомиров смотрел на наставников, и постепенно на его лице все отчетливей проступали досада и жалость - он первым убедился в правдивости слов ректора: это не то ополчение, что воюет сейчас под Москвой. И начал дружинник со снаряжения, терпеливо и подробно рассказывая будущим сотникам, как проверить готовность ребят к походу, как быстро поставить лагерь в поле, на снегу, как расставлять дозорных и костровых, что делать с натертыми ногами и отмороженными пальцами.
Млад вернулся домой поздно, пропустив ужин, но ни Ширяя, ни Добробоя не застал. Зато его ждала Дана, и, по всей видимости, ждала долго: мед в чугунке остыл, а она сидела с догоравшей свечой за столом, подперев щеку ладонью, и шевельнулась только тогда, когда Млад хлопнул дверью.
- Я устала греть мед… - недовольно и невозмутимо сказала она, но голос ее дрогнул. - И ужин остыл.
- Прости, - Млад сел рядом, - я не знал, что ты меня ждешь. Но я не мог раньше…
- Ты… ты уходишь с ними? - спросила она.
Младу и в голову не приходило, что он может не пойти в ополчение.
- Конечно. Как же…
- Мне рассказали, о чем говорили на вече. Младик, это правда, что вы идете на смерть? Или ректор преувеличил?
- Я не знаю… - сказал он, но вовремя одумался. - Конечно, он преувеличил. Не так это страшно, поверь мне. Я пробовал.
- И ты считаешь, это правильно? Послать вас на смерть?
- Дана… понимаешь… Вот сейчас я полностью согласен с Родомилом: это война. И кто-то должен взять на себя право распоряжаться чужими жизнями. Если мы начнем думать о себе, если я сейчас начну жалеть студентов, которые идут со мной, - за то, что они такие юные, за то, что они ничего не умеют и погибнут первыми, - мы же ничего не добьемся. Думать и делать что-то надо было раньше, когда ополчение уходило из Новгорода. А сейчас жалеть их поздно. Я не хочу показаться жестоким, но в следующем году в университет придут новые студенты, а через двадцать лет подрастут новые воины. Если, конечно, мы не сдадим нашу землю врагу, понимаешь? Мужчины должны умирать на войне, так же как женщины должны рожать детей. Это наше высшее предназначение. Недаром смерть в бою всегда считалась лучшей долей.
- Младик, оставь… я не хочу этого слышать, - оборвала его Дана. - Я никогда не пойму стремления мужчины умереть, пусть даже и в бою, пусть даже и за Родину. Я надеюсь, ты не собираешься умирать?
- Как придется… - Млад пожал плечами. - Я не боюсь. Но у шамана очень сильна воля к жизни, поверь. И так просто я не дамся!
Он улыбнулся и хотел ее обнять, но она отстранилась и поднялась.
- Мне вовсе не до шуток! Мне не нравится, когда ты так шутишь и говоришь о том, что в следующем году придут новые студенты! В этом есть что-то чудовищное. Словно человеческая жизнь ничего не стоит!
- Дана, человеческая жизнь, конечно, стоит дорого, но твоя жизнь в несколько раз дороже моей. Потому что я не могу рожать сыновей. И над человеческой жизнью есть много других вещей, которые стоят еще дороже, - наша вера, наша независимость, наша земля, наши боги.
- Нашим богам наплевать на нас! Почему ты должен защищать их, если они не могут защитить тебя?
- Это не так. Им вовсе на нас не плевать, они просто не вмешиваются в наши дела, и это очень хорошо, иначе бы люди оставались немощными младенцами, которые самостоятельно не могут ступить ни шагу. И они помогают нам, когда считают нужным. Только глупо надеяться на богов и ждать от неба чудес! Чудес не бывает! И ополчение, ушедшее в Москву, не прилетит сюда на облаке в одночасье! Не боги отправляли его из Новгорода, не богам его и возвращать! Мы все - все, понимаешь? - должны отвечать за решение веча! Мы своими руками оставили Новгород без защиты, так какое мы имеем право требовать от богов помощи?
- Младик, ты, насколько я помню, ополчения в Москву не отправлял. Ты сделал все, чтобы оно осталось здесь. И о чем ты теперь мне говоришь?
- В том-то и дело: я сделал все, что мог, а не то, что должен. А я должен был остановить его.
- Чернота Свиблов умирать не пойдет, - Дана сжала губы, - и его серебро останется при нем, даже если немцы возьмут Новгород.
- Мне нет дела до совести Черноты Свиблова. Я виноват в том, что позволил ему говорить со степени, и Новгород виноват. За это мы и расплатимся.
Они еще спорили о войне и о человеческой жизни, когда в дом ввалились шаманята: усталые и очень довольные собой, с грудой железа в руках.
- Млад Мстиславич! Смотри, сколько мы всего раздобыли! Там еще есть, на санках - в руках не унести было, - Ширяй с грохотом вывалил на пол свое снаряжение, Добробой сделал то же самое и пошел за оставшимся.
