Доктор Моор приглашал к себе в кабинет Глеба Дмитриевича Вержбицкого, преподавателя литературы Военно-медицинской академии РККА, художников Бориса Владимировича Пестинского, Павла Семеновича и Веру Кирилловну Наумовых, химика Леонида Николаевича Куна, служащую Совторгфлота Татьяну Владимировну Билибину, музыканта Г.Ю. Бруни… Там, за закрытой дверью, происходило недоступное другим таинство.
Потом все вместе сходились в столовой. Снова читали, сменяли друг друга за роялем. Наверняка обсуждали и политические проблемы.
Приходил на эти встречи и старший сын Любови Юльевны — геолог и переводчик Александр Зеленецкий, сотрудник Геологоразведочного института черных металлов. Бывали и супруги Барабановы: врач Анжела Вильямовна и Петр Петрович, молодой инженер.
Неизвестно — сама ли Любовь Юльевна назвала встречи на своей квартире салоном, или это слово всплыло уже на следствии.
Хозяйка дома артистически декламировала собственные стихотворения, одно из которых — «Шахматы», как позже будет отмечено следствием, — «содержало в себе прямые политические мотивы»:
На шахматной доске король и королева,
Два офицера, две туры и два коня.
Я вся взволнована: ты атакуешь слева,
Ты красных пешек рать направил на меня.
Мои придворные, рассеянны от злости,
Столпились жалкою, беспомощной толпой.
И королева, из слоновой белой кости,
Закрыла короля с бездушностью слепой.
«Гардэ!»… Я не хочу, я не могу поверить,
Что жалких пешек строй меня разбить готов,
Но гордости моей пришлось вполне измерить
Всю горечь и позор плененья и оков!
Король спасается один, без королевы,
Он вправо бросился — войска его спасут!
Но красные ряды, теснившие налево
И справа, строй на строй, атаку вновь ведут.
«Мат королю!» Увы, тебе я проиграла.
На шахматной доске алеет красный строй.
Но я реванш хочу, хочу начать сначала
И ставлю шахматы дрожащею рукой.
Август 1929 г.
…Еще в 1921 году Любовь Юльевна писала матери:
У нас тут по соседству происходили свои драмы. Арестовали 10 сентября одну даму в нашем доме, очень симпатичную. Увезли, запечатали ее квартиру, а дочь ее, двенадцатилетнюю девочку, следователь поручил нам. Мать исчезла бесследно, видимо, расстреляна. Дочка жила у нас два месяца и уехала к тете в Архангельск. Без нее уже раскрыли квартиру (приехал какой-то комиссар из ЧК), вывезли все, кроме мебели, и поселились сотрудники из ЧК, так что теперь не осталось и воспоминания о жившей там семье… И такие современные драмы в столице бывают часто… и, думаю я, немало страдает невинных…
Через несколько лет о подобных вещах писать в письмах уже никто не решался.
В 1930-м арестовали Александра Зеленецкого. Вильям Рудольфович Моор, у которого с пасынком не всегда были идиллические отношения, горячо хлопотал об облегчении его участи, пытался объяснить следствию, что молодой человек «не умеет говорить неправду. …Вся его вина в том, что он не марксист и, вероятно, при допросе откровенно сказал свое мировоззрение». (В 1957 году во время дополнительного расследования так называемого Академического дела А.А. Зеленецкий откажется от своих показаний, данных в 1930-м, и заявит, что эти «признательные» показания получены «в результате незаконных методов следствия».)
В 1930 году и сама Л.Ю. Зубова-Моор в Москве попала под облаву и оказалась в «Бутырках», в общей женской камере вместе с уголовницами. Спали «ложками», то есть сорок человек на одних больших голых нарах.
Окна известью залиты,
Прокопченный потолок,
Скользки каменные плиты
И в дверях — тугой замок.
Нары горбятся коряво,
Воздух густ и нестерпим,
Полуголые «халявы»
Бранью хлещутся сквозь дым.
На веревках самодельных
Тряпок мокрых вороха.
И в тупой тоске безделья
В каждом слове смрад греха…
Карты, песни воровские,
Боль, пронзающая плоть…
Цепенею от тоски я,
Чем бы душу расколоть?..
Любовь Юльевну вскоре выпустили. Вильям Рудольфович уверял, что помогла его «негасимая лампада», зажженная им под ее портретом. Стал жену называть нежно — «вновь найденная». Она же ласково-снисходительно говорила о нем — «Докторчик».
В том же 1930 году осенью взяли соседа Мооров по квартире Леонида Николаевича Куна. Он работал лаборантом в химической лаборатории завода «Механобр». Возможно, не без его помощи проводил Вильям Рудольфович свои химические опыты… Через полгода прошел слух, что Л.Н. Кун расстрелян…
10 марта 1932 года в дом № 34 по 9-й линии Васильевского острова, в квартиру № 5 явились с ордером на обыск и арест Любови Юльевны Зубовой-Моор. (В этот день взяли еще шесть человек — членов так называемых «фашистских молодежных кружков и антисоветских литературных салонов».)
В тюрьме Любовь Юльевна написала стихотворение под названием «Одиночка № 224». Текст этого и некоторых других стихотворений она через год, уже из лагеря, послала в письме Андрею Петровичу Семенову-Тян-Шанскому
[150].
Одиночка № 224
На стекле цветок армерий* (слово написано
неразборчиво. — Авт.)
Прихотливый, странный цветок.
Сноп лучей рассыпает веер —
Освещает пустой потолок.
На стене лебедь выгнул шею.
Черный круг — его водоем**.
Профиль черный похож на Кощея.
Каменеет со мной вдвоем.
Примечания Л.Ю. Зубовой-Моор под стихотворением:
* Пятна рыжего и зеленого на стекле.
** На стене вечером силуэт умывальника.
За доктором В.Р. Моором пришли через три дня… О его смерти Любовь Юльевна узнала гораздо позже от какой-то своей знакомой, с которой ей потом пришлось сидеть в общей камере.
Через год с лишним, уже в лагере написала стихотворение «Памяти доктора медицины Вильяма Овида Моора»:
Дома… Золото света и вечер…
За роялем — склоненные плечи…
Песни Шумана: «Du, mеine Seele»…
Было… Прошло навсегда… Неужели!?
«Рыжая Ганна» и «Бедный Пeтeр»,
За окном рыдающий ветер…
Город родной… Любимые лица…
Время разлуки так длится, так длится…
Где они: «Rose, Meer und Sonne?»
[151]Песни и голос тот умиленный:
Одна мне осталась «Waldeinsamkent»
[152]Да свист и рыдание осенних флейт.
Следственное дело В.Р. Моора не содержит материалов его допросов, так как (цитируем обвинительное заключение, сохраняя его стилистику):
