Женщина в панаме отвечает ей безразличным взглядом и оборачивается к остальным.
– Готово?
– В общем, да, – отвечает ей мужчина, похожий на повзрослевшего Гарди. Он стоит перед блестящим предметом, который Моне так трудно было рассмотреть… но теперь зрение у нее прояснилось.
Это те линзы. Кобурнские. Ей видны отражения в блестящей поверхности – почему-то они выглядят отчетливее и чище реальности.
– Черт, – начинает Мона. – Что вы затеяли с… – Руке становится холодно. Слышно, как журчит жидкость – точь-в-точь кто-то писает в ведро. Она свешивает голову набок и видит, как по трубке от ее руки кровь сливается в стеклянный сосуд на добрый галлон.
– Какого черта? – возмущается она. – Вы у меня кровь берете? Это еще зачем?
Окружившие ее люди молчат и не шевелятся. Только таращатся на нее – бледные, бесстрастные.
– Если собираетесь выкачать всю, так будьте добры, сперва пристрелите, – просит Мона. – Или хоть горло перережьте. Лучше уж так, чем вот это.
– Думаю, ты напрасно тратишь на них слова, милочка. На твоем месте я бы помолчала, – слышится голос миссис Бенджамин. Повернувшись в другую сторону, Мона видит в углу окровавленную, оборванную старуху. Но миссис Бенджамин отводит взгляд, словно боится нового наказания.
Мона оборачивается к женщине в панаме:
– Это ты, сучка, заперла меня в багажнике? И в тебя я стреляла на дороге… спорить готова, за всей этой дурью – ты. Чего добиваешься-то? Какой во всем этом смысл?
Женщина молча смотрит, как сливается в банку кровь Моны.
Она льется и льется. Как много крови! Мона натягивает веревку, но слабость нарастает, и она не в состоянии противиться, когда двое мужчин придерживают ее за плечи. Приближается обморок.
– Эй, вы, – бормочет она. – Сколько вы… сколько вам нужно?
– Уверены, что это сработает? – спрашивает врач.
– Вполне, – заверяет женщина в панаме. – Для них время строго линейно. Альтернатив они не видят. Тех линий, по которым могли бы пойти и идут события, удаляясь от них…
– Мы тоже не видим, пока мы здесь, – напоминает женщина в фартуке. – Мы здесь ограничены. Зашорены. Слепы.
– Мы – да, – кивает женщина в панаме и указывает на линзы: – Они – нет.
– Почему?
– Потому что их сделала Мать.
Все они косятся друг на друга. Одна из женщин заламывает руки под фартуком.
– Не лучше ли было спросить Первого? – сомневается она. – Он всегда лучше других разбирался в природе времени… и видел альтернативы куда яснее нас.
– Нет, – огрызается женщина в панаме. – Его я вмешивать не желаю. Это не его дело. Мое!
Моне трудно дышать. Все расплывается перед глазами, а кровь продолжает течь.
– Господи, – шепчет она, – господи боже, перестаньте.
Она кое-что помнит о кровопотере из курсов подготовки полицейского. Больше сорока процентов – четвертая степень. У нее это сколько? Литр? Или больше. И как выглядит литр крови?
Это ужасно. Она уже чувствует, как вытекает из нее кровь, как топливо уходит из необходимых органов в потемневшую трубку и дальше, в стеклянную банку. В голове стучит пульс, хочется спать…
Наконец врач заявляет:
– По-моему, этого хватит.
– Уверен? – спрашивает женщина в панаме.
– Да. Я читал статистику по детям этого возраста – должно хватить для погружения. Штука в том, как бы извлечь прежде, чем утонет.
– Это предоставь мне.
– Точно? Как я понимаю, для твоих целей ребенок нужен определенно живым.
– Предоставь это мне, я сказала.
Двое мужчин переносят здоровенную банку с кровью на стальной столик рядом с линзами. «Если уронят, – думает Мона, – я обосрусь». Она бы и вслух это сказала, но руки, ноги, голова словно свинцовые. Сил нет шевельнуться. Даже дышать – тяжкий труд.
– Если так не получится, всегда можно воссоздать беременность, – предлагает женщина в панаме.
– Сомневаюсь, – отзывается врач. – Думаю, ребенок погибнет при переносе. В беременности задействованы многие… системы. – Он уклоняется от подробностей, словно только почитывал кое-что на эту тему. – Один умрет, а за ним, возможно, и другая.
Женщина в панаме морщится: «Хватит глупостей».
– Хорошо.
Установив банку перед линзами, мужчины поспешно пятятся. Все, кроме, конечно, Моны и миссис Бенджамин, выстраиваются вокруг крови на серебристой столешнице.
– Я и сейчас чувствую на них Мать, – тихо говорит кто-то. – В них. Вокруг них.
– А я о чем? – Это женщина в панаме. – Она их для нас сделала. Она здесь. Она никогда нас не покидала. Она возвращается.
– Надо сосредоточиться, – напоминает кто-то из мужчин.
– Да, – соглашается женщина в панаме.
Все круглыми глазами пялятся на линзы. Потом в комнате возникает тихий звук. Не визг и не гул, а вроде бы то и другое сразу, на таких странных частотах, что у Моны, хоть она и не в силах поднять головы, слезятся глаза. И, хотя никто не смотрит на нее, она уверена, что в глазах у них сумасшедшее мельтешение…
Поверхность линз идет рябью, вроде бы прогибается.
«Они поют им, – думает Мона. – Сезам, откройся».
Гул усиливается. Банка с ее кровью словно растворяется – вот-вот замерцает, как тот крокетный шар на кинопленке. Только куда они ее отправят?
«Или, – приходит ей в голову, – они хотят перенести что-то сюда?»
Линзы всё рябят, потом становятся как бы прозрачными, и, кажется, Мона видит сочащийся сквозь их поверхность яркий чистый дневной свет.
– Получается, – говорит один из мужчин.
– Знаю, – раздраженно обрывает женщина в панаме. – Не разговаривай, сосредоточься.
Мона пытается всмотреться, что там проступает в линзах, но тут что-то толкает ее в спину.
– Вот за что держись, – шепчет голос миссис Бенджамин. Что-то протискивается под ягодицы Моны, что-то плоское, тонкое. Связанными руками она нащупывает холодный металл.
Зеркала? Может, ручные зеркальца?
Занятые линзами люди ничего не замечают. Моне видно, в чем причина: зеркала меняются, меняются, и вот в конце этой комнаты видна половина другой.
Мона, едва дыша, щурится, пытаясь понять, что видит.
Детская. Окно во всю стену, в него вливается яркий утренний свет. Стены желтенькие, занавески в оранжевый горошек, а под самым окном белая детская кроватка с подвешенным над ней мобилем. Разноцветные лошадки качаются на подвесках, игрушка выглядит на удивление старой в этой новехонькой детской.
Мона уже видела этот мобиль. Наверняка видела.
