– Благодарю вас за вашу доброту во время тетиной болезни. Мы больше не увидимся. Уже сегодня вечером я отправляюсь в следующее путешествие.
Он заговорщически кивнул.
– Опять бабочки?
– А что же еще?
Он пожал мне руку, но, прежде чем я успела спастись бегством, миссис Клаттерторп вскочила на ноги и бросилась в новую атаку.
– Вы глупая и разнузданная особа, – решительно заявила она. – Вы не можете вот так, в одиночку, отправиться в большой мир и отказаться от перспективы прекрасно выйти замуж за человека, который готов сквозь пальцы смотреть на несмываемый позор совершенных вами беззаконий.
– Я определенно намерена сама быть хозяйкой собственной судьбы, миссис Клаттерторп, но понимаю, каким странным это может казаться вам. Не ваша вина, что вы абсолютно лишены воображения. Я бы списала это на ваше образование.
Миссис Клаттерторп застыла с открытым ртом, беззвучно шевеля губами.
Я прошла мимо нее, но в прихожей обернулась.
– Да, кстати, и можете сказать своим источникам, что на Сицилии был не американец, а швед. Американец был в Коста-Рике.
Глава вторая
Шагая по тропинке к коттеджу «Королек», я вдруг осознала, какой легкой стала моя поступь. Нужно быть благодарной Клаттерторпам, – подумала я. Я чувствовала себя немного вяло после долгих мрачных месяцев, когда уходила тетя Нелл, но визит к викарию очень меня взбодрил. Мой характер всегда проявлялся в полной мере, когда кто-то пытался мне помешать; бедные тетя Нелл и тетя Люси узнали это на собственном горьком опыте. Я была упрямым, своенравным ребенком и, повзрослев, начала осознавать, чего стоило этим двум старым девам приспособиться к нему и найти для него место в своей жизни. Именно поэтому, став старше, я прилагала все усилия, чтобы обуздать свое упрямство и быть с ними веселой и спокойной. И по этой же причине мне пришлось в конце концов спасаться бегством: при каждом удобном случае я меняла Англию на тропический климат, где могла предаваться своей страсти к лепидоптерологии. Во время первой же экспедиции по изучению бабочек, которую я предприняла в возрасте восемнадцати лет (тогда я месяц прожила в Швейцарии), я обнаружила, что мужчины могут быть почти так же интересны, как мотыльки.
Совершенно неудивительно, что я испытывала по отношению к ним такое любопытство. Ведь я выросла в доме, населенном исключительно женщинами.
Дружба с противоположным полом активно не поощрялась, и единственными мужчинами, кто хоть изредка показывался в наших дверях, были те, кто олицетворял собой важные профессии: врачи и викарии в выцветших черных плащах, с мрачным выражением лица. Деревенские мальчишки и кузнецы в кожаных фартуках были строго за пределами моего общения, и когда прекрасный экземпляр этого пола предоставил себя для более близкого изучения, я поступила так, как поступил бы всякий хороший студент-биолог. Первый поцелуй мне обеспечил пастух в лесу неподалеку от Женевы. Я наняла его проводником на альпийский луг, где можно было бы с пользой применить мой сачок для ловли бабочек. И пока я нацеливалась на Polyommatus damon, он нацелился на меня, и вскоре поцелуи показались мне даже лучшим развлечением, чем бабочки. По крайней мере, на один вечер. Этот опыт принес мне огромное удовольствие, но я ясно осознавала, с какими проблемами могу столкнуться, если не буду в достаточной степени осторожна. Вернувшись в Англию, я досконально изучила устройство своего организма и, вооружившись необходимыми знаниями и предосторожностями, а также экземпляром крайне информативного «Искусства любви» Овидия, в полной мере насладилась новым исследованием бабочек и еще более – незаконными удовольствиями.
Со временем я выработала ряд правил, от которых никогда не отступала. Хоть я и позволяла себе легкие увлечения во время путешествий, но никогда не пыталась вступать в отношения в Англии или с англичанами, не допускала свободы в обращении с женатыми или обрученными джентльменами и ни с кем не поддерживала переписку по возвращении домой. Моими трофеями становились холостые иностранцы, привлекавшие меня своим обаянием, красивой внешностью, а также обходительностью. Это были курортные романы, легкие и недолговечные, как пух на одуванчиках, но от этого приносящие не меньшее удовольствие. Я безмерно наслаждалась ими в путешествиях и каждый раз возвращалась в Англию отдохнувшей, насытившейся и в прекрасном расположении духа. Я была бы счастлива рекомендовать такие занятия любой девице из круга моих знакомств, но достаточно хорошо понимала всю тщетность подобных предложений. То, что для меня было лишь полезными для здоровья упражнениями и милым флиртом, считалось ужаснейшим грехом для дам наподобие миссис Клаттерторп, а мир был полон Клаттерторпами.
Наклонившись, чтобы сорвать веточку ракитника, я подумала, что скоро все это останется в прошлом. Его лепестки пылали ярко-желтым цветом, напоминая о том, что скоро наступит долгое солнечное лето, которое я проведу не в Англии, – осознала я со смешанным чувством. Всякий раз перед началом нового путешествия я ощущала прилив ностальгии, острой, как игла. Эта поездка должна занести меня на другой конец земного шара, на край Тихого океана, и, вероятно, на долгое время. Я провела долгие холодные весенние месяцы у постели тети Нелл, накладывая горчичники и читая вслух духоподъемные романы, и все это время мечтала только о жарких, душных джунглях на острове, где над головой порхают бабочки размером с ладонь.
Мечты хорошо отвлекали меня от вечного недовольства тети Нелл. Она была то раздражительной, то мрачной, негодовала на то, что умирает, и испытывала отвращение, оттого что не может сделать это быстрее. Доктор прописал ей большие дозы морфина, и она редко бывала в ясном сознании. Много раз я замечала, что она смотрит на меня, губы приоткрыты, будто собирается заговорить. Но не успевала я вопросительно приподнять бровь, как она вновь закрывала рот и отсылала меня. Так продолжалось до тех пор, пока ее совершенно неожиданно не настиг последний приступ; тогда она пыталась заговорить, но поняла, что уже не может. Лишившись речи, она пробовала писать, но ее руки были очень слабы, непослушны после удара, который и сковал ее язык; она так и умерла с чем-то недосказанным.
– Скорее всего, она хотела напомнить мне, что нужно заплатить молочнику, – сказала я, вставив веточку ракитника в петлицу. Но я оплачивала счета за молоко так же быстро и эффективно, как вообще все, что я делала в последние месяцы. Все дела с доктором, мясником и пекарем уже были улажены. Я оплатила аренду коттеджа до конца квартала на Иванов день. Большая часть мебели была вывезена и продана, осталось лишь несколько предметов, бывших в коттедже изначально: пара стульев, кухонный стол, страшно вытертый ковер да жалкий натюрморт, будто бы написанный человеком, не выносившим фрукты. Все имущество Харболлтов и последние из бережно собранных мною бабочек были проданы, чтобы спонсировать мою следующую экспедицию.
Все, что мне оставалось сделать, – это взять свой небольшой саквояж и оставить ключ от дома под половиком. При условии, конечно, что я смогу найти ключ. Народ в деревне удивительно свободно относился к таким вещам, как ключи, и к тому, чтобы дожидаться приглашения, – отметила я, остановившись у порога. Дверь коттеджа была приоткрыта, и я почти не сомневалась в том, что одна из деревенских матрон воспользовалась моим отсутствием, чтобы заглянуть ко мне со сладким или мясным пирогом мне на ужин. Тетя Нелл не была настолько популярна, чтобы собрать на свои похороны обитателей Литтл-Байфилда, но подходящая незамужняя девица могла привлечь к себе их всем скопом, с бисквитами и утешениями или, того хуже, непристроенными сыновьями. «Невестка с хорошими навыками сиделки стала бы огромной удачей для любой старой вдовы», – с содроганием подумала я. Я распахнула дверь, готовясь исполнить свой долг и предложить чая, но приветствие замерло у меня на губах. Гостиная была совершенно разгромлена, ковер – усыпан обломками плетеного кресла. Единственная картина (посредственный натюрморт) была изрезана, а рама – разбита в щепки; подушки при оконного диванчика вспороты, и пух из них до сих пор лениво кружил по комнате.
