– Не сказала вам, – догадалась я. – Все очень просто: не хотела, чтобы вы из-за меня волновались. Я хотела общения на равных.
– А тебе никогда не приходило в голову, что можно начать общаться на равных со мной? Вероника, как ты можешь ожидать откровенности, если сама не откровенна?
Я закрыла рот, пораженная правдивостью его слов, а затем кивнула.
– Прямо в цель, мистер Стокер. Хорошо, будем теперь обмениваться откровениями, честная сделка.
– Отлично. Что ты хочешь знать?
– Почему вы скрываете свое настоящее имя? – спросила я.
Он замер, лицо сделалось непроницаемым, похожим на мрамор под резцом скульптора и таким же бледным. Он долго молчал, потом глубоко вздохнул, и мне показалось, будто он сдался.
– Как ты узнала?
– Инициалы на ящиках Уорда в вашей мастерской. Не так много на свете ученых-натуралистов с инициалами Р. Т.-В. Пожалуй, только Ревелсток Темплтон-Вейн. Эти ящики привезены из экспедиции, правда?
– Если ты знаешь мое имя, то знаешь и ответ на этот вопрос.
Его голос был сдавленным и холодным. Наш обмен откровениями явно пошел не так, как он себе это представлял, но я подумала, что надо еще немного попытать счастья.
– Экспедиции Темплтон-Вейна в Амазонию: 1882 и 1883 годы. С целью каталогизации дикой природы в дождевых лесах Амазонии, – процитировала я по памяти.
– Как это солидно звучит в твоем представлении! – с издевкой заметил он. – Так писали газеты и научные журналы. На самом деле мы выслеживали ягуаров. Сама видишь, одного я нашел, – добавил он, указав на шрам, пересекавший его лицо.
Я попыталась зайти с другой стороны.
– Почему вы больше не пользуетесь именем Темплтон-Вейн?
Его улыбка больше напоминала оскал.
– Если ты знаешь, кто такой Темплтон-Вейн, ты, без сомнения, знаешь и ответ на этот вопрос.
Я разгладила простыни, прогоняя нахлынувшие воспоминания.
– В то время я сама была в экспедиции, на Яве. Думаю, вам понятно, почему до меня не в полной мере доходили новости из других частей света.
Он в изумлении приподнял брови.
– Ява? Боже мой. Ты там была? Во время извержения Кракатау
[13]?
– Да. Мне хватило ума уехать подальше оттуда, на Суматру, но, как оказалось, это было недостаточно далеко. Мне пришлось… непросто.
– Могу себе представить.
– Нет, – логично заметила я, – не можете. Никто не может. Я бы точно не смогла. Такой ужас невозможно вообразить даже самым впечатлительным из нас. Любопытно, что именно тогда я поняла истинность слов Аристотеля: «В природе всегда есть что-то поразительное» – если правильно истолковать слово «поразительное»: как нечто, что поражает и пугает. Я никогда не казалась себе такой маленькой, а мир не представляла таким огромным и поразительным, как в те часы, когда под моими ногами разверзалась земля.
Я на минуту прервала свой рассказ, а потом завершила его с бодростью, которую не испытывала, просто не могла испытывать при воспоминании о том времени.
– Новости из дома поступали плохо. Я увидела английскую газету только месяцы спустя. Я только слышала, что ваша экспедиция была неуспешной и вы на некоторое время пропали в джунглях.
– Это все, что ты слышала? – спросил он, и в его глазах промелькнул живой интерес.
– Говорю вам, я знала ваше имя и слышала о том, что вы организовали экспедицию на Амазонку, которая обернулась провалом. Но помимо этого я ничего не знаю.
– Да, это объясняет, почему ты осталась со мной, даже когда узнала, кто я такой. Любой другой сбежал бы так быстро, будто за ним гонится дюжина чертей.
Я недоверчиво улыбнулась.
– Да неужели? Что же такое ужасное в вас может быть?
– В действительности, – сказал он, не улыбнувшись в ответ, – все совершенно ужасно. Я погубил свой брак, свою честь и чуть не лишился этого чертова глаза. Газеты называли меня мерзавцем, негодяем и чудовищем и напечатали не меньше сотни историй о том, какое зло я совершил.
Я пожала плечами.
– Ну вы же знаете, что пишут в газетах. Они всегда ошибаются.
Его глаза показались мне темными и бездонными, как полуночное море.
– Да, ошибаются. В данном случае они не рассказали и половины.
Глава пятнадцатая
После этого патетического заявления я с минуту молчала, а затем покачала головой.
– Не могу в это поверить. Хотелось бы услышать правду из ваших уст.
Он заговорил медленно, и казалось, будто его слова – это льдины.
– Правда – это суровое зеркало, а я не расположен сейчас смотреть на свое отражение.
– Я вполне могу это понять, но вам должно стать от этого легче. Помните историю Плутарха о спартанском мальчике и лисенке?
– О спартанском мальчике и лисенке?
– Ну да. Как мальчишка украл лисенка, но спартанские законы были очень суровы в отношении краж. Он спрятал зверька под плащом, боясь, что кто-то узнает о его проступке, и молчал до тех пор, пока тот не выгрыз ему все внутренности.
– И мораль этой истории?.. – едко спросил он.
– Очень проста. Правда – как тот лисенок. Если вы будете в молчании переносить те страдания, что она вам доставляет, она может нанести вам непоправимый ущерб и даже убить вас.
Он открыл рот, и я ждала очередной гневной тирады. Но ее не было. Вместо этого он посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом, и мне на ум пришло Китсово описание Кортеса, глядящего на Тихий океан «орлиным взором». У него тоже был орлиный взор, острый и пронизывающий до глубины.
– Я знаю. Но не сейчас. Пока еще рано.
На большее я не могла и надеяться. Этого было более чем достаточно – пока.
Мысль о Китсе пробудила во мне одно воспоминание, и я вдруг улыбнулась.
– Что такое?
– Я вспомнила, что Китс был студентом-медиком. Так что меня больше не удивляет, что он так тебе нравится. У вас с ним много общего, Стокер, – я впервые отбросила формальности и обратилась к нему по имени. Кажется, мы уже достигли такой степени близости.
Он устало мне улыбнулся.
– У нас и правда много общего, но только я не болен чахоткой, – заметил он.
– Всему свое время.
* * *
Следующие несколько дней были очень приятными. Я ходила гулять, чтобы восстановить силы, а Тилли старалась меня «откормить». Она постоянно посылала мне пироги, ветчину и всякую всячину, и через три дня я уже чувствовала себя почти здоровой.
