– Всё это время?
Яэль кивнула в ответ.
– Я не сохранила остальных, – продолжила женщина. – Не смогла. После твоего побега…
Голос её затих. Лука начинал понимать, что в этой сцене ему не место. Женщина знала Яэль. Действительно знала. Их общая история была так сильна, что заполняла весь грузовик, выталкивая Луку за его пределы.
Когда парень прочистил горло, обе девушки очнулись от своих чар. Ладонь Яэль сжалась вокруг кусочка дерева. Советская женщина посмотрела на Луку – взгляд изучающий.
– Новая подруга? – спросил он.
– На самом деле, старая, – ответила незнакомка. Тон её не был ни капли дружелюбным. – Я товарищ Многоликая.
– Ещё раз?
– Многоликая.
– Мгно… – Лука сдался, спустя пару загубленных слогов. – Виноват. Мой язык не готов к таким словам. Придётся звать вас как-нибудь по-другому. А знаете что, раз вы старая подруга Яэль, разрешаю вам самой придумать себе кличку.
Женщина повернулась к Яэль, что-то быстро, дребезжащее говоря ей по-русски. Яэль кивнула, отвечая ей на таком же беглом русском. Луке казалось, где-то в середине он услышал своё имя.
Яэль же не из Советского Союза, правда? Лука так не думал, и всё же, откуда она знает их речь? И как она может быть старой подругой военной? Лука столько всего не понимал в этой фройляйн. Столько хотел бы понять…
Непереводимый диалог внезапно закончился. Незнакомка повернулась к Луке и сказала: «Зови меня Мириам».
Мириам. Имя, которое было столь же редким, как у Яэль, по одной простой причине. (И Лука вдруг понял, что причина эта одна и та же). Оно было еврейским.
И эта женщина, и Яэль были еврейками.
В свои семнадцать Лука многое слышал о евреях. Недолюди – так звал их преподаватель по расовой теории, ссылаясь на факты о размерах черепа и генеалогии. Враги арийской расы – в терминологии его отца; слова, выхваченные в одном из выпусков «Разговора с Канцелярией». В самые яростные вечера Курт Лёве говорил, что ещё они воры и дьяволы. Он размахивал целой рукой в воздухе, проклиная их и виня в потере второй, а нарисованные голубые глаза Адольфа Гитлера наблюдали с полки над камином.
Глаза Яэль были ещё голубее: они смотрели на Луку, а он на них. Он поймал взгляд Яэль, рассматривая её в новом свете. Она из евреев! Первая еврейка, с которой Лука столкнулся лицом к лицу, поговорил, узнал…
Так ли удивительно, что Яэль совершенно не соответствует оскорблениям, выплёвываемым отцом/учителем/фюрером? Что из всех душ, когда-либо встреченных Лукой, её была одной из самых ярких? Её храбрость заслуживала сотни Железных крестов, расплавленных и выкованных в нечто более чистое – в храбрость, не разъеденную жестокостью.
Нет, решил Лука. Пара капель крови – пролитой или текущей в венах – не делает из человека дьявола. Он должен верить, ведь если это не так, то кто тогда он сам?
Сын своего отца.
Лука хотел быть лучше/сильнее/больше этого.
– Мириам, – он повернулся к советской фройляйн и протянул ей руку. – Зовите меня Лука.
Мириам её не приняла. Взгляд женщины вспыхнул золотистыми искрами, пронзая насквозь. Вязкое ощущение прошлого всё ещё наводняло грузовик, не оставляя Луке места, чтобы просто быть.
Он уронил руку.
– Лука Лёве. Дважды Победоносный. Лицо Третьего рейха. – Из уст Мириам его титулы звучали, как преступления. – Я не знала, что ты член Сопротивления.
– Как и я, – признался Лука, и тут же об этом пожалел. Он почти видел, как стремительно ухудшается мнение Мириам о нем: Мудак. Виновен. Без шансов на оправдание.
– Почему ты здесь? – спросила она.
– Я…
Почему он здесь? Последние дни Лука только и делал, что пытался выжить, и в итоге даже не задумывался о чём-то настолько простом. Он должен был вернуться в Германию, несколько раз выступить перед Залом Народа с тщательно подготовленной речью о достоинствах арийской расы: силе, выносливости, чести, чистоте крови. После этого он сидел бы на отвратном маленьком диванчике у себя в квартире и смотрел повторы собственного выступления по «Рейхссендеру», выкуривая сигареты целыми пачками. Весь сотканный из нервных движений и неспокойного сердца. Его телефон каждые пять минут разрывался бы от звонков прессы, почитателей и доброжелателей, но на другом конце провода ни за что не раздался бы голос Курта Лёве, говорящий: «Молодец, сын». Лука ненавидел бы чувство, которое вызывают в нём эти два несказанных слова. Он продолжал бы снова и снова слушать свою речь по телевизору, понимая: неважно, сколько сигарет он выкурит, он такая же тварь дрожащая, как и отец, как и все остальные. Хуже – Лука не просто тварь, он шут, пляшущий под пропагандистскую дудку Геббельса.
А что потом?
У Луки перед глазами развернулся сценарий всей его жизни. Получить должность в Канцелярии, возиться с бумажками, жениться на фройляйн, которая поставила себе жизненную цель заслужить Почётный крест немецкой матери, родив восьмерых орущих детишек. Он каждый день повторял бы «Ура Гитлеру», и тяжесть Двойного креста с каждым годом сильнее давила бы на шею. Курт Лёве так и унёс бы те два важных слова с собой в чёртову могилу, потому что, сколько бы медалей и шрамов ни заработал его сын, отцу было бы мало. Силы Луки растворились бы в окружности растущего живота. Это неправильно, никогда не было правильным…
Находиться здесь – сидеть рядом с Яэль в грузовике посреди весенней тайги – формально было ошибкой. Поворот не туда, а за ним ещё парочка. Но это казалось правильно в каком-то особом смысле, который Лука не мог описать. Я здесь, потому что это не скучно – не тот ответ, который удовлетворил бы яростную советско-еврейскую фройляйн. Я здесь, потому что я здесь – слишком нахально. Я здесь из-за Яэль – слишком… личное… чтобы сказать вслух.
Вместо этого Лука пожал плечами.
– Присоединился из любопытства? – Не вопрос. Насмешка, ещё более резкая под взглядом Мириам.
– Мириам… – слова Яэль растворились в русской речи, и девушки принялись за разговор на недоступном Луке уровне.
Вокруг них повсюду оживали двигатели, грохоча на весь лес. Кузов содрогнулся под ногами Луки, когда водитель переключил скорость, начиная продвигаться вперёд. Обваливающиеся хижины сменились морем костей. Их вид – белых, переплетённых и неподвижных – осел в костях самого Луки, когда они проезжали мимо, проталкиваясь через грязь и деревья. Мириам и Яэль продолжали тихонько переговариваться на русском. Феликс спал, его перевязанная рука свисала с края носилок. Сам Лука коснулся через майку висящего на шее жетона. Ладонь прижалась к ткани, прижалась к металлу, к доказательству второй группы крови. Крови Курта Лёве. Крови Луки.
Хотя слова Яэль и Мириам оставались для него загадкой, Лука хорошо замечал их интонации. Разговор длился несколько минут – переходя от напряжённого к резкому и от злого к угрюмому, – пока Мириам, наконец, не села на противоположную скамью кузова. Носки её сапог всего в шаге от Луки.
