– Так! – решительно воскликнул Говоров. – Вы меня ждите здесь, а я сейчас этого председателя найду… настоятеля…
И он ворвался в калитку.
Ну да, если чего-то Михаил Иванович хотел, он этого добивался. И отказать первому человеку в области никто не посмел. Матушка Серафима прекрасно понимала, насколько сильно зависит существование ее монастыря от этого «первого человека»! Поэтому она вышла к Говорову и терпеливо слушала его, сидя рядом на скамейке в полуарке монастырского забора и потупив глаза. При этом она думала, во зло или благо определила Кире послушание – написать письмо родным, несмотря на то что девушка хотела оборвать между собой и миром все связи?..
Ну, это одному Господу ведомо…
– Я закрою этот ваш монастырь, – хрипло, отчаянно угрожал Говоров. – Поверьте, для этого у меня влияния хватит! Моя внучка здесь прозябать не будет! Кире всего двадцать лет! Маленькая еще, не ведает, что творит. А вы рады – поймали заблудшую овцу!
– По уставу нашего монастыря Кира может стать монахиней только после тридцати лет, – сказала, наконец, матушка Серафима. – И только по собственному желанию.
Говоров вздохнул с неким подобием облегчения:
– Ох… в страшном сне не мог себе этого представить! В страшном сне!
– Понимаю, – обронила игуменья. – Трудно принять. Вы в церковь ходите?
– Нет, – хмыкнул он.
– А крест носите?
Говоров помолчал, косясь на эту маленькую женщину в рясе и клобуке, которая сидела рядом, положив на колени большие, натруженные руки (да, в самом деле, здесь все трудятся рядом на восстановлении монастыря, от мирской послушницы вроде Киры до игуменьи!), – и, потянув угол галстука, расстегнул воротник рубашки. Достал медный крестик на черном шнурке:
– Вот. Тридцать три года назад его надела на меня любимая женщина. Вот. До сих пор ношу!
– Ну вот видите, – улыбнулась игуменья.
– Так ведь это же не Бог! – возмутился Михаил Иванович. – Это любовь!
– А Бог и есть – любовь! – ласково сказала матушка Серафима, но Говоров только отмахнулся:
– Хватит этой церковной схоластики! Этого вашего опиума для народа! – Вскочил: – Хватит!
– Не волнуйтесь, – умиротворяюще сказала матушка Серафима. – Кира присмотрена. Она чувствует себя нужной. И неужели… неужели вы не видите?! – почти закричала она, и это было так неожиданно, что Говоров оторопел: – Неужели вы не видите, что девочка сломалась? А теперь душа ее должна окрепнуть. – Вздохнула обреченно: – Ведь жизнь в миру намного тяжелее, чем в монастыре!
– Да, – кивнул Говоров с неожиданным смирением. – И все-таки я буду ее ждать.
Промелькнуло воспоминание: он точно так же говорил когда-то Шульгину, мол, будет ждать Тасю. И что?!
Не дождался. И Киру не дождется. Старик он уже…
За воротами его ждали истомившиеся от тревоги Шульгины.
Сидели, прижавшись друг к другу, такие родные Говорову – и в то же время чужие.
«У Дементия есть Тася, – подумал Говоров. – У Таси – Дементий. А у меня? У меня никого нет!»
Лиля… она далеко. И ее не вернуть. Кира… она рядом, но она не вернется.
Одиночество, чудовищное, страшное одиночество навалилось вдруг, словно тьма, словно смерть.
«Родион! – вспомнил Михаил Иванович. – Родька… Он один у меня остался от прежней жизни, от семьи. Надо вернуть Родьку. Что он там прозябает директором какого-то спиртзаводишка да спивается в тюменской глуши?! От Верки вроде бы ушел, а сюда не возвращается. Гордецом стал! Ничего, ничего… я его заставлю плюнуть на эту глупую гордость, когда мы его начальством на Ветровском ликеро-водочном комбинате поставим! Приедет, будет рядом! И дом пустой стоит, а так хоть живая душа появится! Родька мне не откажет!»
И ему стало чуть легче…
* * *
Дементий Шульгин умер 9 мая.
Они с Таисией Александровной собирались на торжественное собрание ветеранов, посвященное сорокалетию Победы. Жена помогла Дементию Харитоновичу надеть парадный китель, поправила ордена, медали, белоснежный подворотничок…
– Надо очки тебе новые сделать, – сказала со своим всегдашним строгим выражением, которое Шульгин так любил. – И пожалуйста, пообещай, что после праздников сходишь к врачу.
– Обещаю, – кивнул Дементий. – Все?
– Все, – кивнула Таисия Александровна.
– А теперь скажу я… – посмотрел на ее седые волосы, тонкие морщинки на лице. И сказал то, что думал, от всего сердца сказал: – Ты у меня очень красивая. И я тебе за все… за все, за все… за все благодарен.
– Это что за настроение такое? – насторожилась Таисия Александровна.
– Песня грустная, – махнул Шульгин в сторону телевизора. – Навеяло…
Песня была не грустная, наоборот! «День Победы». Но странное вдруг нахлынуло настроение. Такое бывает даже у мужчин: кажется, что слезы подступают. Подступают, но никак не прольются…
– Я подожду тебя там, – кивнул Шульгин на кресло и сел, с трудом переводя дыхание. Надо же, как вдруг подступило… Главное, чтобы Тасенька ничего не заметила.
Хорошо поет Лещенко. Прямо за душу берет.
– Дементий, – сказала Таисия Александровна, входя с двумя парами туфель в руках. – Что надеть? Черные наряднее, но натирают, а белые к костюму как-то…
– Тася, – вдруг спросил Дементий, – ты была со мной счастлива?
– Батюшки, – пробормотала она оторопело, – это что значит – была?
Подошла, села рядом на диван, вгляделась в глаза…
– Знаешь, – сказал Шульгин, снимая очки, – меня всю жизнь совесть мучила, что я забрал тебя у Михи. Может, тебе было бы с ним лучше?..
– Лучше тебя никого нет, – тихо сказала его жена. – Я только жалею, что не сразу это поняла. Так что я все сделала правильно. Я выбрала лучшего мужчину. Своего мужчину!
– Э, нет! – ухмыльнулся Шульгин, счастливый до того, что сердце вдруг снова забилось с перебоями. – Это я тебя выбрал!
– Ну, раз шутишь, значит, все в порядке. – Таисия Александровна встала, критически взглянула на туфли: – Нет, черные все-таки лучше.
– Тася, – сказал Шульгин, – мне не страшно.
– Да что ты! – сердито махнула она рукой и нагнулась, обуваясь. – Хандрит он!
Шульгин вдруг почувствовал резкую боль в виске. Как будто кто-то приставил к голове пистолет и выстрелил… Он медленно склонил голову на край комода, рядом с которым сидел.
– Сейчас пойдем, со своими встретимся… Выпьем сто грамм наркомовских за победу – хандра и пройдет, – приговаривала Таисия Александровна. – Потом…
Потопала каблуками в пол, поднялась, взглянула на мужа.
Он сидел, склонив голову, и смотрел куда-то открытыми глазами… куда-то туда, куда живые не смотрят, ибо там ничего нет. Ничего…
