Слова застряли в горле, а язык занемел. Влада смолкла, не в силах отвести глаз, и смотрела на то, как княжич навис над Полелей и резко толкнул…
Разум Влады потонул в сладострастном стоне Полели. Не помня себя, она выскочила из предбанника на подгибающихся ногах. И не видя, ничего пред собой, не слыша приблизившуюся Купаву, проговорила:
— Как вода охладится, так и ты от милого моего отворотись…
Влада очнулась, когда Купава тряхнула её за плечи.
— Ты чего? Что? Удалось?
Та покачала головой, и Купава с лица сменилась, стальным голосом спросила:
— Полеля?
Влада только посмотрела на приоткрытую дверь предбанника, за которой происходило то, во что она всем своим существом отказывалась верить.
Полеля зашла в опочивальню немного позже. Взъерошенная, дрожащая, глаза блестят от подступающих слёз, горько кривятся губы. Не зная, куда себя деть, она молча косилась в сторону, уводя бесстыжие глаза от пристального взора подруг. Молча прошла к столу и взяла в дрожащие руки нож, быстро перекинув через плечо растрёпанную, наспех сплетённую косу, сжала в кулак, дёрнула, вручив нож Владе, сказала:
— Режь.
Влада задумчиво покрутила холодное лезвие с деревянной резной рукояткой.
— Не стану. Жалко мне тебя, Полеля… — только и сказал Влада, прикусывая губы, проглатывая подступивший к горлу сухой ком.
— Тогда я сама, — выхватила Полеля из рук тесак, занесла под пшеничную косу.
Влада успела перехватить её за запястье.
— Не смей, — гневно процедила она.
Карие глаза подруги замерли, застыли льдом, она выронила нож, упала на колени и зарыдала, тихо так, как девочка-подлеток.
— Я не знаю, Владка, что на меня нашло. Он оморочил. Княжич колдун! Точно, колдун проклятый! Я забыла обо всём, забыла о тебе… о чём договаривались… — подвывала Полеля, не смея повысить голоса.
— Не реви, — прикрикнула Влада, — чай Звана прибежит.
Полеля только всхлипнула. Влада не спешила говорить, но сама она давно решила, как поступит дальше, задолго до того, как вернулась в опочивальню.
— Вот и кончилась дружба наша, — горько усмехнулась она. — Коли видишь вину за собой, выполнишь мой наказ, за то прощу тебя… в сердце, но знаться больше не будем, не обессудь, не подруга ты мне ныне, а разлучница. Наказывать я тебя не стану. Потому как и моя толика вины здесь есть… Сослужишь службу одну простую, право, с тебя уже не убудет, а там решай сама, куда подашься, хочешь, здесь оставайся, а хочешь, назад возвращайся в родной острог Калогост. Обещаю, слово даю, что не скажу о тебе, не сболтнёт и Купава, будет молчать, это дар мой в знак былой дружбы…
Купава только смотрела на Владу во все глаза и не решалась вставить и слова, поджав побелевшие губы, не узнавала она её.
[1] Прелестник — коварный дух в славянской мифологии. Обольститель, прельщающий своей привлекательностью, обаянием.
[2] Поветь — крыша, покрывающая хозяйственный двор.
ГЛАВА 8. Обручение
Песней звонкой — в думах былое,
Златом солнца — клич богов!
Слова былинные ветром в поле
Ищет сердце за далью веков.
Alkonost
С рассветом в детинце начались приготовления к грядущему торжеству. Ставили навесы и шатры. Украшали капище цветами да лентами, на котором, пройдёт обряд венчания. Горели крады[1] у подножия чуров, и дым поднимался к небу, заволакивая княжеский терем сизым занавесом.
Мирослав поправил обручья на руках, которые ещё с вечера наказала надеть матушка. Их носил его дед, а тому достались от прадеда. Выкованные из бронзы, покрытые плетёным узором, да знаками исчерченные, с непривычки мешались на руках. Снял бы, но ради матушки оставил, только лишь бы спокойна была она... Поторопившись, подхватил с сундука широкий кожаный ремень, стал застёгивать, щурясь на слепящее светило, которое виднелось из небольшого оконного проруба, быстро прицепил и ножны, как и подобает воину на собственном венчании. День обещал быть ведреным[2]. Осталось только пережить его поскорее и вернуться восвояси, и дай боги, всё наладится, срастится, и вернётся к нему прежняя сила, перестанет точить его проклятие, изводить душу, и тогда погоняет он татя вместе с Дарёном, отобьёт земли, за которые враги крепко ухватились зубами.
Мирослав вспомнил, как после бани, выйдя под небо, думал, что не уснёт этой ночью. После сватовства голова его гудела то ли от крепкого мёда, который и в самом деле, оказался на славу добрым, то ли из-за немочи, вытягивающей из него нити жизни. И чего Дарён нёс вчера чушь, про Грефину говорил… Да, не стала она его невестой, но может, оно и лучше... Пусть девка она видная, но уж больно своенравна, резка и высокомерна. В постели наверняка горяча, что угли, о такую будешь обжигаться, но в руки возьмёшь может раз, другой, а потом… Да и жить невмочь станет, от ожогов и живого места не останется.
Вчера в душную светлицу идти не захотелось. Так верно в бане бы и остался, не сомкнув глаз, и сидел бы до самой рассветной зари, распугивая своим мрачным видом нежить. Видно и явилась к нему с рек русалка. А ведь с самого отрочества пугали, предупреждали, что нельзя засиживаться в бане. Вот и пришла лихая. Хороша… Мирослав заново ощутил податливое тело, мягкое и горячее, словно тесто хлебное. А в голове так и стоял смех, да голос журчащий. Играючи она касалась его… А после, как только добрался в светлицу, и хворь, вытягивающая из Мирослава силы, ушла. Уснул княжич мгновенно, едва коснувшись подушки.
В дверь постучали.
«Никак Дарёна принесло спозаранку?»
Мирослав кивнул слуге, давая знак, чтобы тот отворил дверь, и, как только та скрипнула, княжич, не поворачиваясь, сказал:
— Пришёл насмехаться?
— Это кто же над тобой насмехается?
Мирослав обернулся на мягкий женский голос, встретившись с родными глазами Митрицы Светозаровны. Матушка смотрела неотрывно, и на дне зелёных, как трава, глаз её поселилась глубинная грусть, сразу и не увидеть, а в груди кольнуло мгновенно. И княжич не знал, куда себя деть от взгляда её.
— Ступай, найди Дарёна, скажи, что жду его, — велел Мирослав слуге, и тот, не поднимая глаз и головы на княгиню, попятился к выходу. Не поворачиваясь к ней спиной, вышел за порог.
Как только они остались одни, улыбка на лице матушки дрогнула печально, напряжённо. Она протянула руки.
— Ну, иди же ко мне. Дай тебя обнять.
И Мирослав подошёл, сжал хрупкие плечи. Митрица прислонилась щекой к его груди. Так постояв немного, она подняла голову и отстранилась, вглядываясь в сына беспокойно, бегло, видно о многом хотела сказать, да не решалась, не слетели с губ тревоги, которые в последнее время ночи напролёт не покидали матушку. И в эту луну наверняка не сомкнула она глаз своих... Мирослав это понял, потому как залегла морщина между бровей, а глаза впали и потемнели.
