— О чём ты хочешь потолковать со мной, болезный? — спросил тот, буравя княжича чёрными стеклянными глазами.
Мирослав огромными силами нашёл в себе терпение, чтобы говорить спокойно.
— По-твоему, скрутить спящего и бросить на дно ладьи — это проявление чести?
Хан-Бату хмыкнул, но глаза его вспыхнули раздражением.
— Когда дело касается выгоды и торговли, тут уж не серчай. Я бы прирезал тебя ещё на капище, но уговор есть уговор, и нужно принести мне тебя в место одно живым, а вот насколько целым — договора не было. Так что советую тебе прикусить язык, покуда я тебе его не отрезал.
— Куда ты меня везёшь?
Хан сухо окинул его взглядом, погладил усы.
— К бурянам, — не стал таить вождь.
Ответ Мирослава крайне удивил.
«Зачем, леший их подери, я им понадобился?»
— Может, в жертву тебя хотят принести, — ответил вождь на взгляд. — Говорят, боги бурян гневны, требуют крови. Я бы сказал тебе, да сам не знаю, но на жертвенный костёр бы поглядел…— Бату извлёк из полы зипуна нити и поднял перед глазами Мирослава. — Молодая жена хороша, сладкая, как мёд.
На тонких верёвках подрагивал серебряный оберег полумесяцем, ладанка, сверкали два ободка — его собственный и Влады. Мирослав стиснул зубы так, что перед глазами полетели белые искры.
— Не тревожься более, княжич. Я отправил её в свои земли со своими людьми Унуром и Ягтаном. Теперь ты её никогда не увидишь. Отправил не одну, с рыжей голубой, так что не скучно будет красавицам. И как только отвезу тебя к бурянам, вернусь восвояси и буду любить твою девку.
— Глупый ты, вождь Бату. Теперь я тебя, если не живым, то мёртвым с того света достану.
Хан-Бату насмешливо сузил глаза, стиснул обереги в кулаке и швырнул их в воду...
Повернулся к Мирославу, смерив его властным взглядом.
— Попробуй. Коли останется у тебя время на то. Век твой недолгий будет, — сказал он и, отвернувшись, медленно, тяжёлым шагом пошёл под навес.
Дыхание задрожало, Мирослав прислонился затылком к борту, прикрыл глаза, мелкая судорога прошла по его скуле.
«Нужно всё обдумать».
Как бы ни пытался вспомнить он, а река Солка уходит в лес дремучий, и никаких торговых городов по пути её и в помине нет, разве только деревеньки малые.
На что понадобился он бурянам? Дарён и Верша остались там, в Акселе. Всебор изменник. Выходит, опоили дружину, а его сдали врагам.
Голова разболелась так, что думать более не мог. А к сердцу постепенно подкрадывался лёд, заставляя Мирослава сжиматься и стискивать зубы, погружая в холодный до онемения мрак, оставляя только бессилие и разрушительной силы гнев, который, как голодный волк, грыз душу изнутри. По спине пополз до омерзения липкий страх. Теперь её везут в земли веренегов, за Алийское море...
Влада была с ним прошлую ночь, там, на капище, а он так и не проснулся...
Голова наполнилась смутными думами, а внутри легла влажная тяжесть. Всю оставшуюся дорогу Мирослав, вдыхая прогоркший запах бочек, плавал в кисельном тумане, балансируя на грани отчаяния и гнева. Боль от головы опустилась вниз, к груди, и теперь терзала сердце. Мысль о том, что Влада в руках татей, доводила его до безумия и полного опустошения. Он вспомнил тот день, когда увидел её впервые, тогда даже не думал, что калогостовская девица может проникнуть в его ум и душу… Задумывался ли Мирослав, что чародейка могла околдовать его? Нет, ни на миг не задумывался, потому как Влада была всегда искренна с ним и открыта. И чувства его не ворожбой пробудились…
Всё больше занимало его то, что не смог он собраться в нужное время: когда опасность была так близка, а он позволил себе блажь. Пропустил сквозь пальцы напряжение, что враг рядом и угрожает с того самого времени, как отправились они в Саркил. Из-за возможного нападения веренегов он упустил главное — измену. А ведь Всебор с самого начала, как Святослав возложил обязанность на старейшину платить дань, отяжелел вдруг мыслями. Хотя и не подал виду, да не по вкусу ему пришлось такое обязательство. Решил договор с врагом вести.
«Гнусный предатель!»
Ведь в тот вечер показалось ему странным поведение старейшины. И этот пир, и девка. Почему же упустил?! Мирослав корил себя за собственную ошибку, да только теперь это ничего не изменит, Влада в руках врага, и только боги знают, что они могут сделать с ней… Это терзало его куда пуще, нежели всё остальное. Нужно было готовиться к стычке с Ханом-Бату, а он вместо этого упивался своими нуждами. Обескураживало его и то, что враги охотились не за добром да золотом, а именно за ним. Днём не напали, а как глупого щенка опоили и утащили. Отвращение накрыло с головой, в душе сделалось холодно, как лютой зимой.
Всю ночь ушкуй нёсся по реке безостановочно, пока не появились первые багряные зарницы на горизонте, и не стало различимо окружение. Оно было одинаково однообразным: по обоим берегам лес и чащобы. Только изредка, время от времени в зелёных дебрях леса показывались небольшие деревеньки и мельницы. Ушкуй плыл от излучины к излучине в полной тишине и свободе — здесь для татей настоящая воля.
Холодная заря обливала Мирослава белёсым утренним светом. Ветерок шевелил волосы, журчала вода, шелестела парусина. Всё дальше его уносило от родного стана, но Мирослав безразлично вглядывался в сумрачный, одетый в белый туман лес.
Тишину нарушили звуки тяжёлых поступей. Тати засобирались, намереваясь причалить к берегу на отдых.
— Живой ли, убогий? — окликнул его Брун.
Мирослав разлепил ресницы, медленно повернул голову к татю.
Брун жевал вяленое мясо и с интересом смотрел на пленного. Тать, которого оставил Хан-Бату присматривать за пленным, всю ночь следил за ним с особым вниманием: время от времени посылал воинов проверить путы, а может, удостовериться, жив ли тот.
— Что-то ты совсем не нравишься мне, раб. Ты смотри, не откинься до того времени, как прибудем на место, а там как знаешь, — хмыкнул он, причмокивая.
— Суши вёсла, — послышался голос Бату с другого конца лодки.
Тут же ушкуй ткнулся носом о дно, встряхнув Мирослава. Гребцы, побросав вёсла, стали подниматься один за другим, разминая кости и мышцы.
