Славибор посторонился, и вперёд вышел белобородый волхв Оногость в длинной, до земли, льняной рубахе с обережной вышивкой по широким рукавам и подолу. На поясе висели гребень, мешочки, ложка, нож и разные подвески. Он снял с пояса одну из них и развернул тонкую веревочку, на которой привязан был маленький узелок, повесил на шею Влады.
— Пусть земля родная оберегает тебя в краях дальних, чужих, — промолвил волхв, но отступать не спешил. Снял со своей шеи ещё одну подвеску, на этот раз — выкованное колёсико, и надел на шею Влады. Она сразу ощутила тяжесть на своей груди.
— Благодарствую, Батюшка. Не забыть мне вас никогда, — прошептала она, чувствуя, как слёзы снова проступают на глазах, быстро отступила, поклонилась волхву и старейшине, развернулась к толпе.
Среди них и кузнец Микол со своими сыновьями Станиславом и Перко. Юнцы они удалые, крепкие, настоящими воинами будут, с ними Влада хороводы кружила… Мельник Ядрей смотрел на Владу, сведя брови, щурясь на солнце. К нему Влада каждое новолунье приходила ворожить у колеса мельницы. Ядрей всегда привечал её, угощал пирогами… Тут же и дочери коновода Чаруша и Стояна. Златокудрые сестрицы, за которыми прихлёстывали братья-близнецы старейшины Оногоста, и видно, не побывать Владе на их шумной свадебке… Ещё много тех, кто вышел провожать дочь обавницы, видела Влада, и все они смотрели на неё, возможно, в последней раз. А ей не верилось, что она больше никогда не придёт к воротам на порог дома, не заглянет в родные глаза их. И смотрела, стараясь запомнить каждого. Как мало времени на прощание отвелось ей, так многое ещё хотелось сделать. Попировать всем острогом, в баньке попариться, с матушкой поболтать, с подружками посидеть посудачить, песни распеть, хороводы девичьи покружить, поворожить, как и положено невесте. Но нет, не будет у неё этого ничего. На дороге терпеливо ждал князь, и Владе лучше поспешить.
«Но где же Полеля и Купавка? — вдруг вспомнила Влада, — Куда делись, негодницы?»
Влада хотела было кликнуть их, да сдержалась.
«Негоже, князь смотрит…»
Она беспокойно пробежала взглядом по толпе ещё раз, но так и не выискала подружек. А и ладно, может, так оно лучше будет, не так тяжко расставаться.
Владислава поклонилась калогостским и промолвила:
— И вы помните меня, добрые люди, дочку вашу и сестрицу Владиславу...
Матушка подхватила дочь под руку и повела к всадникам. Тут уж ей была готова кобыла гнедая с подпалинами белыми, и ещё две лошади вороной масти для девок Млады и Кветы. Хоть они с ней остаются.
Забравшись в седло, Влада охватила взглядом собравшихся, но взгляд её ушёл по покатому берегу, по реке, поросшей рогозом, к мосту, туда, где сизой стеной темнел лес. Её родной лес, где гуляла она целыми днями самовольно, без веления матушки. Хотя та наверняка знала, что дочь по лесу бродит одна, но не показывала вида. Омелица была уверена, что с Владой ничего не случится.
Владислава перевела взгляд на Будевоя. Тот сурово глянул на неё из-под густых бровей чёрных, но вдруг отвернулся и, надев шлем с золотым шишаком, тронул с места мерина.
«Странный он, то дочкой называет, то нос воротит», — посетовала Влада.
Часть княжеской свиты двинулась вслед за владыкой, и сердце девицы захолонуло. Матушка быстро подошла к дочери, коснулась губами белых рук. Влада склонилась и поцеловала мать в щёки, хотелось много чего сказать, но слёзы душили горло. Подивилась только Влада, что матушка её стойкая не проронила не слезинки. Наверное, чтобы дочку не огорчать...
Владислава моргнула, стряхивая слёзы, и тронула пятками гнедую, та послушно потрусила за Князем. Следом двинулись Млада и Квета, ставшие Владе попутчицами. Девке-то одной среди рати находиться не пристало. Пусть даже и сам батюшка рядом, но Владе он совершенно чужой. Вереницу завершали остальные воины.
Сердце Владиславы ёкнуло, когда до её ушей донеслись голоса. Это калогостовцы затянули песнь. Влада обернулась и замерла, белое море двинулась по тропе к мосту, среди них и зелёное платье матушки мелькнуло, но быстро затерялось. Пели девки, старики, дети и юноши, чьи голоса крепки, проникновенны, и вся она, Влада, от их голосов покрылась мурашками. Помахав рукой, она отвернулась, слушая удаляющийся напев.
У ворот береза стояла,
Ворота ветками застлала,
Туда Владушка въезжала
И верх той березы сломала.
Стой, моя березонька,
Стой теперь без верху.
Живи, моя матушка,
Теперь без меня...
Стихала обрядовая песня.
Не думала Влада, что так стремительно и скоро покинет Калогост, острог родной. А в жизни-то оно вон как случается, круто повернула её стёжка, тонка нить Судьбы, что Макошью соткана. Тонка да хрупка, в один миг может оборваться. И сжималось сердце Влады, и всё смотрела она, оглядываясь на берег родной, что медленно уплывал вдаль, пока не исчез совсем.
[1] Одолень-трава — кубышка или кувшинка, т.к. в старинном травнике сказано: "Одолень растет при реках, ростом в локоть, цвет рудожёлт, листочки белые.
[2] Сурица — питный мёд.
ГЛАВА 3. Изба отшельницы
Проклят день,
В кой пришёл мой тать!
Пала тень
На вод лазоревую гладь…
Alkonost
— Проклятье! — выругался Мирослав.
«Оно и есть проклятие…» — горько усмехнулся княжич. Самое что есть — чёрное, колдовское, страшное.
Кровь, что бежала из раны, залила порты и уже третий рушник, который хоть выжимай, остальные, мокрые, валялись на лавке вместе с рубахой княжича.
— Мирослав Святославович, не останавливается кровь-то, — глаза Твердоша наполнились страхом. Истинным страхом — узкое с впалыми щеками и покрытое кудрявою русой бородой лицо побелело, словно не Мирослав терял кровь, а Твердош. — Что делать? Порез пустяковый, а кровищи погляди сколько, так и вытечет кровь-то вся!
Твердош собрал рушник, отёр руку Мирослава, им же промокнул на полу лужи, промыл в ушате с водой, и та вмиг стала красно-бурой. Затем холоп выжал полотно дрожащими руками, расправил ставший серым рушник и постелил на лавке под рукой княжича.
— Не говори ерунды, принеси лучше ещё тряпок, перевязать нечем, — велел спокойно Мирослав, сильнее стягивая на плече кожаный пояс.
Клетушка поплыла и потемнела. Мирослав почувствовал, как накатывает слабость, а силы оставляют его медленно, и вот начали неметь пальцы на ногах, стало покалывать кожу, а уж про раненную руку и говорить нечего. Её Мирослав не ощущал давно, и от этого становилось не по себе.
Княжич привалился на стену спиной и закрыл глаза. Впрочем, страха он тоже не испытывал, и непонятно, почему. То ли от потери крови растворились чувства его, то ли не страшна ему смерть. Больше всего княжич опасался, что потеряет сознание и свалится на пол прямо у ног холопа.
