За последние 30 лет отношения между академической и коммерческой молекулярной генетикой, начинавшиеся с подозрительности и ханжества, изменились практически до неузнаваемости и доросли до состояния продуктивного симбиоза. Университеты, со своей стороны, сейчас активно стимулируют сотрудников культивировать коммерческие проекты. Памятуя о гарвардской ошибке с Genetics Institute, университеты научились вкладываться в прибыльное внедрение технологий, разработанных прямо в кампусе. Новые профессиональные кодексы также купируют конфликты интересов, возникающие у профессоров, чья работа лежит на стыке коммерческих и академических исследований. На заре развития биотехнологий кабинетным ученым слишком часто вменяли в вину, что они якобы «продались» бизнесу, вступая в сотрудничество с такими компаниями. Сегодня участие в разработке коммерческих биотехнологий – типичная составляющая крутой карьеры в исследовании ДНК. Деньги всегда кстати, они нужны не меньше интеллектуальных дивидендов. Ведь по веским коммерческим причинам биотехнологи всегда будут оставаться на переднем крае науки.
Стенли Коэн оказался не только одним из первопроходцев в технологической сфере, но и первым среди тех, кто смог отойти от чисто академического мировоззрения и приспособиться к коммерческой биологии, где крутятся огромные деньги. Он с самого начала знал, что рекомбинантная ДНК обладает большим коммерческим потенциалом, но никогда не задумывался о том, чтобы запатентовать метод клонирования Коэна – Бойера. В отделе технического лицензирования Стэнфордского университета работал Нильс Реймерс, который, прочтя в New York Times о крупном достижении родного вуза, предположил, что здесь должен быть уместен патент. Сначала Коэн колебался; он настаивал, что прорыв, о котором идет речь, – это плод многочисленных более ранних исследований, являющихся общественным достоянием, поэтому ему казалось неверным патентовать лишь самую свежую разработку. Однако любые изобретения базируются на более ранних (так, например, паровоз мог появиться лишь после изобретения парового двигателя), а патенты по праву достаются тем инноваторам, которые решительно дорабатывают инженерные находки прошлого, расширяя сферу их влияния. В 1980 году (через шесть лет после того, как Стэнфорд впервые подал заявку) метод Коэна – Бойера был запатентован.
В принципе, патентование таких методов может тормозить инновации, ограничивая применение важных технологий. Однако Стэнфорд мудро подошел к вопросу и не допустил таких негативных последствий после получения патента. Коэн и Бойер (а также институты, в которых они работали) были вознаграждены за свои коммерческие успехи, но не в ущерб академической составляющей. Во-первых, патент гарантировал, что платить отчисления за использование технологии будут лишь юридические лица; использование наработок в академических целях оставалось бесплатным. Во-вторых, Стэнфорд осознанно не поддался соблазну чрезмерно завысить планку лицензии: если бы она оказалась слишком дорогой, то лишь богатейшие компании и институты могли бы пользоваться рекомбинантной ДНК. За относительно скромную плату (10 тысяч долларов в год) и роялти лицензионного вознаграждения за использование патентов не более 3 % с продаж продукции, разработанной на основе данной технологии, метод Коэна – Бойера предоставлялся всем желающим. Эта стратегия, благотворная для науки, оказалась удобной и для бизнеса: патент принес в среднем четверть миллиарда долларов в актив Калифорнийского университета в Сан-Франциско и Стэнфорда. Бойер и Коэн великодушно поделились своими доходами с родными университетами.
Оставалось лишь дождаться, пока патентовать начнут живые организмы, чья генетика была подправлена биотехнологическими методами. Пробный случай имел место в 1972 году; тогда попытались запатентовать бактерию, видоизмененную без применения рекомбинантной ДНК, а традиционными генетическими методами. Тем не менее подоплека генно-инженерного бизнеса была очевидна: если можно запатентовать бактерию, видоизмененную традиционными методами, то это же касается бактерий, доработанных при помощи рекомбинантной ДНК.
В 1972 году Ананда Чакрабарти, инженер-исследователь из компании General Electric, подал патентную заявку на собственноручно выведенный штамм бактерии Pseudomonas, способный разлагать нефть. До этого наиболее эффективный способ уничтожения нефти заключался в использовании целой совокупности разных бактерий, разлагающих отдельную фракцию нефти. Комбинируя различные плазмиды, каждая из которых кодировала свой путь биодеградации, Чакрабарти смог создать универсальную бактерию для борьбы с нефтяными загрязнениями. Первая заявка Чакрабарти на патент была отклонена. Потратив восемь лет на борьбу с юридической системой, Чакрабарти в 1980 году наконец получил патент. Верховный суд встал на его сторону, проголосовав «пятеро за, четверо против» по вопросу: «может ли быть запатентован живой искусственно созданный микроорганизм, появившийся в результате человеческой интеллектуальной деятельности и проведенных исследований».
Несмотря на то что после процесса Чакрабарти многие вопросы прояснились, первые контакты между биотехнологиями и правовой системой неизбежно оказывались сложными и запутанными. Ставки были высоки – как и в случае с ДНК-дактилоскопией, о которой пойдет речь в главе 11, адвокатам, присяжным и ученым зачастую бывает сложно найти общий язык. К 1983 году Genentech и Genetics Institute успешно клонировали ген тканевого активатора плазминогена (TPA) – это серьезное средство против тромбов, вызывающих инсульт и инфаркт. Однако Genetics Institute не подал заявку на патент, считая, что научная составляющая, на которой базируется клонирование тканевого активатора плазминогена, «очевидна», то есть это открытие не охраноспособно. А вот Genentech, в свою очередь, подала заявку и получила патент, что, по определению, ущемляло интересы Genetics Institute и требовало рассмотрения в суде.
Сначала дело поступило в британский суд. Главный судья, его честь Уитфорд, на протяжении большей части разбирательства сидел за объемистой стопкой книг и словно дремал. Ключевой вопрос формулировался так: может ли первая сторона, клонировавшая ген, получить в дальнейшем исключительные права на производство и использование белка. Рассмотрев претензии Genetics Institute и ее инвестора, фармацевтической компании Wellford, судья Уитфорд заключил, что Genentech заслуживает удовлетворения ограниченных притязаний на тот технологический процесс, при помощи которого компания клонировала TPA, но отказал в праве на широкую формулу изобретения, то есть на весь белковый продукт. Genentech подала апелляцию. В Англии при оспаривании столь непростых технологических дел апелляцию рассматривают трое судей-специалистов, которых вводит в курс дела независимый эксперт – в данном случае таковым выступил Сидней Бреннер. Судьи отклонили апелляцию Genentech, согласившись с Genetics Institute, что открытие в данном случае действительно очевидно и патент Genentech недействителен.
В США такие дела рассматривает суд присяжных. Адвокаты Genentech обеспечили такой состав присяжных, чтобы ни у одного из них не было даже среднего специального образования. Следовательно, вопросы, очевидные для ученых или для экспертов-юристов, специализирующихся в научных делах, не были очевидны ни для кого из этих присяжных. Вердикт совета присяжных оказался не в пользу Genetics Institute – они решили, что патентные притязания Genentech на широкую формулу изобретения должны быть удовлетворены. Возможно, это не был звездный час американского правосудия, но тем не менее так был создан прецедент: с тех пор патенты подаются на любую продукцию независимо от того, насколько «очевидна» в ней научная составляющая.
