Также незамеченным, и в конфликте с его предвыборным заявлением о ракетном разрыве, стало повторное обращение Кеннеди в момент прихода в политику, к его цели – достижению мира в атомный век. Поскольку предварительные выборы в 1960 г. увеличили его шансы на президентство, Кеннеди сказал журналисту, бравшему интервью в его офисе в Сенате, что самым ценным личным опытом, который он бы мог привнести на посту президента, является ужас войны. Кеннеди сказал, что он «прочел труды великих военных стратегов – Карла фон Клаузевица, Альфреда Тайера Мэхэна и Бэзила Генри Лидделла Харта – и задался вопросом, имеют ли какой-либо смысл их теории неограниченного насилия в атомный век. Он выразил презрение к устаревшему военному мышлению, исключив из этого списка великую американскую тройку – Джорджа Маршалла, Дугласа Макартура и Дуайта Эйзенхауэра… По словам Кеннеди, война со всем ее сегодняшним кошмаром была бы его самой главной проблемой, если бы он попал в Белый дом»
{38}.
Хью Сайди, журналист, который слушал размышления сенатора Кеннеди 1960 г. о войне, написал 35 лет спустя в ретроспективном эссе: «Если бы мне нужно было выделить один элемент в жизни Кеннеди, который больше всего повлиял на его последующее руководство страной, это был бы кошмар войны, полное отвращение к ужасным потерям, которые современная война принесла людям, народам и обществу, и, как было отмечено выше, ядерная угроза. Это даже глубже его масштабной публичной риторики по этому вопросу»
{39}.
В инаугурационном послании 20 января 1961 г. взгляды Джона Кеннеди на холодную войну тесно переплетались с надеждами людей во всем мире, которые не привыкли к тому, что президент США разделяет их опасения. Он одновременно вдохновлял и предупреждал их. Например, появляющиеся нейтральные лидеры, некоторые из которых получили поддержку Кеннеди в Сенате, услышали такое обещание:
«Тем новым государствам, которых мы приветствуем в рядах свободных, мы даем слово, что ни одна форма колониального контроля не должна исчезнуть только для того, чтобы ее заменила другая, более деспотичная. Мы не всегда можем ожидать, что они поддержат нашу точку зрения. Но мы всегда будем надеяться на то, что у них будет достаточно сил поддержать их собственную свободу и помнить, что в прошлом те, кто безрассудно добивались власти верхом на спине тигра, оказались у него в пасти»
{40}.
Притча нового президента о тигре могла иметь и прямо противоположный смысл. То, что для американцев было олицетворением коварного коммунистического тигра, для нейтральных наблюдателей, по крайней мере, этот тигр мог иметь как капиталистические, так и коммунистические оттенки. Именно так и произошло в период президентства Кеннеди благодаря его поддержке повстанцев в Южном Вьетнаме, где правительство государства-клиента оказалось в пасти американского тигра, которого оно оседлало.
Одним из худших решений Кеннеди на должности президента будет разработка методов борьбы с повстанцами путем расширения специальных сил армии США, которые он потом окрестил «зелеными беретами». Кеннеди объяснял создание «зеленых беретов» ответным шагом на коммунистические партизанские движения, не будучи способным признаться в том, что борьба с повстанческим движением может перерасти в терроризм. Идея о том, что Соединенные Штаты могут размещать «зеленые береты» в государствах-клиентах, чтобы «завоевать сердца и умы людей», было противоречием, которое стало негативным наследием Кеннеди.
В своем инаугурационном обращении новый президент не признал этого противоречия. Он объединил свое обещание перед неимущим населением мира с мотивами отказа от холодной войны: «Всем тем, кто ютится в хижинах и деревнях на доброй половине земного шара, пытаясь разорвать узы массовых страданий, мы обещаем приложить все усилия, чтобы помочь им, независимо от того, сколько на это потребуется времени, и не потому, что это смогут сделать коммунисты, не потому, что нам нужны их голоса, а потому, что это правильно».
В основе инаугурационной речи Кеннеди лежало его обращение к врагу и к идее всей своей жизни – построению мира: «И наконец, тем народам, которые хотят стать нашими противниками, мы выдвигаем не просьбу, а требование: обе стороны должны вернуться к теме мира, прежде чем темные силы разрушения, высвобожденные научным прогрессом, намеренно или случайно приведут человечество к самоуничтожению».
Снова звучало предупреждение: «Мы не имеем права ничего обещать, находясь в слабой позиции. Только тогда, когда у нас будет достаточно оружия, мы сможем со всей уверенностью утверждать, что это оружие не будет использовано».
И надежда: «Давайте предоставим обеим сторонам возможность узнать, какие проблемы нас объединяют, а не разделяют…»
«Пусть обе стороны объединятся, чтобы в любом уголке земли можно было услышать пророчество Исайи – “снимите тяжелое бремя… (и) пусть угнетенные станут свободными”».
Что примечательно в инаугурационной речи Джона Кеннеди – это то, что она точно отражает глубокие противоречия его политической философии. Как можно было в атомный век совместить его чувство страха перед войной и приверженность к миротворчеству со страстным сопротивлением тоталитарному врагу? Будучи свидетелем того, как Вторая мировая война унесла миллионы жизней, в 1945 г. Кеннеди представлял себе тот день, когда «человек откажется исполнять воинскую повинность по идейным соображениям», наряду с международным отказом от суверенитета и искоренением войны по просьбе общественности. Однако, когда он принял присягу, до такого дня было еще далеко. Более того, Джон Кеннеди оставался рыцарем холодной войны в своих представлениях о том, какие средства необходимо применить, чтобы противостоять диктатуре, – оружие, которое на тот момент превысило все разумные пределы по силе разрушения. Поэтому ради достижения мира и свободы у него не было другого выхода, кроме как договориться с врагом о справедливом мире в рамках наиболее опасного в мировой истории политического конфликта. Он узнает потом, насколько опасно было с его стороны добиваться этой договоренности.
Как уже известно из введения к этой книге, мой взгляд на убийство президента Кеннеди исходит из трудов монаха, члена ордена траппистов Томаса Мертона, возможно, малопонятного источника. Биографии этих двух людей совершенно не похожи. В то время как Джона Кеннеди в 1943 г. закручивало волной тихоокеанского течения, Томас Мертон был монахом-послушником в Гефсиманском аббатстве на холмах Кентукки. Тем не менее в обоих случаях можно разглядеть божественную руку помощи, спасающую их жизнь для какой-то будущей миссии. Как уже знают читатели автобиографии Мертона «Семиярусная гора», выпускника Кембриджского и Колумбийского университетов занесло в Гефсиманское аббатство таким же непредсказуемо-милосердным течением, какое вынесло Джона Кеннеди на рассвете к месту спасения в проливе Блэкетта и спасло его от череды смертельных болезней. В ту ночь в Тихом океане Кеннеди в полусознательном состоянии мечтал доплыть до маленького острова, где находились другие члены экипажа торпедного катера, так же как Мертон мечтал о духовном путешествии в Гефсиманское аббатство. Он не пытался туда добраться. Он просто хотел и страстно молился об этом без привязки к цели. Мертон, прибывший в Аббатство Богоматери Гефсиманской, был похож на Кеннеди, выбравшегося на берег и упавшего в объятия своей команды.
