Вообще, читая литературу о Карибском кризисе, книга Джеймса Дугласа не исключение, невольно думаешь: если американские генералы, тот же Андерсен или Лемей, говорили такие вещи публично, хотя и не всегда отдавая отчет себе, что их разговоры записывают и они говорят фактически для истории, то что же они и их коллеги из ЦРУ или военной разведки говорили в узком кругу? И совсем уже страшно от мысли о том, о чем же они думали, что было их неизъяснимым?
Да и в принципе способно ли было то поколение политиков, условно говоря, поколение братьев Кеннеди, разговаривать о будущем мира в духе сдерживания и сосуществования? Этот вопрос касается не только американцев. У советской политической элиты, в целом видевшей войну, а зачастую бывшей в окопах, как те же Никита Хрущев, Родион Малиновский, Леонид Брежнев, да и Алексей Косыгин, руководивший эвакуацией промышленности на Восток, были куда менее оптимистические представления о том, как конкретно будет происходить практическое противоборство двух систем. Даже непростой по характеру генерал Исса Плиев не проявлял готовности пойти до конца в ходе Карибского кризиса, во всяком случае, таких свидетельств нет. Тут мы явно видим столкновение двух перпендикулярных ментальностей. Джон Кеннеди был таким же фронтовиком, как и они. Более того, повидал войну настоящую, не генеральскую. Но и президент, и американский политический класс были далеки от понимания ужаса масштаба мировой войны, который нет-нет да и проявлялся даже у умевших «держать губу» британцев.
Собственно так американцы и попали во Вьетнам. Процесс описан Джеймсом Дугласом с пугающей логичностью верхушечного, почти бюрократического противоборства.
Карибский кризис произошел только потому, что американская политическая элита была глубоко уверена, что ядерная война хотя и будет мировой и унесет много хороших парней, но она, как и две предыдущие, будет «где-то». Карибский кризис наглядно показал, что эта мировая война будет не где-то, а самое дальнее – на заднем дворе. А может быть, и еще ближе. Наверное все же неизъяснимое – это не сама по себе ядерная война, а подозрение, догадка, что конфронтация с другим государством может угрожать самому существованию США, что ядерное оружие может быть применено по территории самих США. И это был настоящий культурный шок. Думается, в ракеты на Кубе некоторое время не могли поверить отчасти потому, что боялись признаться себе в возможности ядерной войны на территории США.
Стратегически же Карибский кризис стал апогеем игры без правил в глобальной политике, развернувшейся после смерти Сталина с подачи – из песни слова не выкинешь – СССР. Вернее, его руководства, начавшего – особенно после нехилого испуга октябрьского 1957 г. Пленума ЦК КПСС – искать средство против внутренней слабости на мировой арене. Знаток холодной войны американский историк Реймонд Гартхофф отмечал, что у американских политиков и военных, обсуждавших ситуацию вокруг Кубы в 1961–1962 гг., и в мыслях не было, что дело касается только Кубы
[88]. Они воспринимали ситуацию в более широком контексте, как часть советских стратегических усилий по вытеснению американского влияния в мире. США, конечно, тоже играли без правил (интервенция в Ливан 1958 г., циничный «кидок» союзников в ходе Суэцкого кризиса 1956 г., а главное, почти прямое участие в кровавом «Будапештском восстании», нацеленном на отрыв от советского блока важнейшей страны), но они ощущали себя настолько неуязвимыми, что действовали более солидно. Пока было что делить – колониальные империи, – игра без правил шла бойко, но нестрашно. Но когда стало ясно, что мир вообще-то маленький, тогда и появились мысли о неизъяснимом. И пришлось худо-бедно выстраивать некую систему коммуникаций, устанавливавшую без стратегического подтекста поначалу предельные рамки эскалации. В этом смысле диалектика была более сложной, чем кажется: Хрущев отступил тактически. Джон Кеннеди – и в этом Джеймс Дуглас, похоже, прав – был готов сделать стратегический шаг назад. Однако американский президент был убит, и тактическое отступление Хрущева оказалось просто отступлением.
Но нельзя не признать, что Хрущев хотя бы отчасти своей цели достиг: США на время попали в состояние симметричности угроз, что сделало неизъяснимое вполне осязаемым. И потребовало нахождения нового modus operandi с красной империей, которую Кеннеди ненавидел не меньше других американских президентов. Но никакого modus vivendi между США и СССР не возникло – США так и не решились признавать Советский Союз такой же глобальной силой, как и они сами, несмотря на sputnik и прочие неприятности. Тем не менее им все же пришлось искать способ сосуществования с глобальным Советским Союзом, а не с заштатной страной, загнанной к Уральским горам, как в 1930-е. И не с ослабленным войной колоссом на глиняных ногах, разваливающимся под давлением внутренних противоречий, о чем в США говорили очень многие.
Но перевернем монетку с орла на решку.
Достаточно посмотреть на биографии соратников Кеннеди, и станет понятно, что это одна большая Семья. Если и не прямые родственники, хотя количество родственных связей, переплетенных в этом историческом узле, удивляет, то как минимум однокашники, приятели и партнеры. И эта Семья, плоть от плоти американской аристократии Восточного побережья, бросила вызов не только американским силовикам, но и всем связанным с ними кругам. А они, как показала история, тоже были семьей. Но спаяны они были не только узами землячества и совместной учебы в элитных университетах, но порой и кровью. Кровь воспринималась ими и в политическом смысле, и в практическом, как нормальная часть политики. Поэтому-то победа, и тактически, и стратегически, осталась не за Семьей клана Кеннеди.
Возникает смутное подозрение: а не была ли Семья Кеннеди, повторю, строившаяся именно как семья, хотя в чисто житейском плане была отвратительна своим фарисейством, цинизмом и внутренним надломом, попыткой создания альтернативной элиты и альтернативной системы власти, основанной, например, на реальной, а не фиктивной двухпартийности? Тогда опора на некий моральный кодекс и, если хотите, религиозные воззрения, а в немалой степени и на принципы землячества и личной дружбы, становится понятной и вполне естественной. Эта стратегия была выработана задолго до того, как Джон Кеннеди решил, что ему стоит попытаться стать президентом. Американский историк Гарри Уиллс в тенденциозной книге «Тюрьма Кеннеди», нацеленной на развенчание мифа о всаднике на белом коне, но все же наполненной полузабытыми фактами не меньше, нежели книга Джеймса Дугласа, говорит, что борьбу с американской бюрократией и замену ее системой личных отношений, отношений харизматичности, взаимной идеологической, почти религиозной близости, начал еще отец американского президента Джозеф Патрик Кеннеди, накануне Второй мировой войны занимавший важнейший пост посла США в Великобритании и фактически пытавшийся проводить свою политику
[89]. Не желание ли сменить систему скрывается за многочисленными разговорами о харизматичности молодого американского президента? И не было ли это стремление к смене системы тем самым неизъяснимым, из-за которого в тогдашней Америке и правда могли убить президента? Ведь что может быть более неизъяснимым, чем власть, позволяющая добиваться своего вопреки воле других, не правда ли? Многих историков всегда удивляло, что Кеннеди не пытался активно работать с Конгрессом, можно сказать, Кеннеди пытался Конгресс игнорировать и обходить, где это было возможно.
