– Вы могли бы уйти, – сказал Сенлин с обезоруживающей честностью, вырывая ладонь из руки Тарру.
Тарру выглядел уязвленным.
– Конечно я уйду. Завтра утром.
– Мне нужен еще бокал, чтобы поверить в эту сказочку, – сказал Сенлин.
Несмотря на ужасную казнь, несмотря на безнадежные, зашедшие в тупик поиски Марии, несмотря на ходов и мстительного Комиссара, Сенлин ощутил проблеск умиротворения. Их ссора и вино дали ему то, чего он в оцепенении искал, бродя по улицам, – ощущение контроля и порядка. Это чувство напоминало, как летним утром он неоднократно проводил время, ползая на коленях по полу школы и вбивая гвозди, которые выдвинулись из разбухших досок. В одиночестве, передвигаясь на голых коленях, в брюках, закатанных в толстые обтягивающие манжеты, он поднимал молоток над головками старых гвоздей. Каждый удар отдавался эхом между стропилами, словно хлопок выстрела. Это дарило ему слабое, но согревающее чувство выполненного долга.
Хотя каждое лето те же самые гвозди снова выпирали из досок.
Тарру дал знак официантке, и вскоре им принесли еще бутылку кислого вина: едкое дешевое пойло следующим утром безжалостно отомстит желудку Сенлина. Пока вино разливали по бокалам, оба соблюдали перемирие, но не успел Сенлин вернуться к теме бесконечного «завтрашнего отбытия» Тарру, как его друг обратил внимание на художника, который трудился на тротуаре рядом с их столиком.
У Тарру была привычка изводить бедолагу, горбуна средних лет. Художник почти не разговаривал, его волосы испачкались в краске, а глаза бегали. Помимо рисования, единственным занятием, которое доставляло ему удовольствие, было курение – курил он часто, и резкий желтый дым поднимался прямой, как флагшток, струей в безветренной атмосфере. Ряды его картин опирались на ограждение дворика и ножки мольберта, но прохожие уделяли маловато внимания трудам живописца. Тарру наслаждался, дразня художника за стиль – своеобычные мазки несмешанных красок. С расстояния эффект был неплохой, но при ближайшем рассмотрении полотна напоминали Сенлину разделочную доску, перепачканную рыбьей чешуей.
– Мазилка, у тебя что, пятна перед глазами? Тебя по башке ударили? Или ты играешь в точки, но еще не начал их соединять? – Тарру рассмеялся, пытаясь заставить Сенлина сменить тему разговора на более веселую. Он продолжил, обращаясь к Сенлину театральным шепотом: – Заметили, как от мазилки несет старушечьими духами? Кто, как вы думаете, финансирует эту мазню? Вдовы и старые девы. Банальные, как собачий зад, но богатые, как сама башня. Они ему позируют, как я слыхал, нагишом, и поэтому он наполовину слепой, а у всех его кистей катаракта! – Тарру перегнулся через заборчик, плеснул вином на тротуар. – Глянь, мазилка, у меня тоже есть талант, – сказал он, указывая на лужицу.
Горбатый художник терпеливо игнорировал Тарру, хотя Сенлин видел, что насмешки задели творца. Его и так короткая шея ушла еще глубже в горб. Стойкость и решительность мастера немного пристыдили Сенлина. Тарру же, напротив, опьянел, повысил голос и преисполнился уверенности, хотя момент был совершенно неподходящий. Да что с ним такое?
Женщина в меховой накидке приостановилась, чтобы рассмотреть картину. Тарру широким жестом указал на полотна, прислоненные к забору рядом с их столиком.
– У нас тут распродажа по бросовым ценам! Эти, мадам, вполовину дешевле. И к ним прилагается баночка с краской, чтобы вы смогли дорисовать недостающее, если пожелаете.
Женщина закуталась плотнее в накидку и поспешила прочь.
Сенлин вскинул палец, чтобы вмешаться, но тут художника прорвало. Глаза его глядели с обидой, красные и сухие от ненависти. Сенлин почти уверился, что сейчас художник застрелит Тарру.
– Твои издевательства лишают меня средств к существованию, Тарру.
Голос у него был тонкий, как звук глиняной флейты, в отличие от театрального баритона Тарру, но все же Сенлин слегка отпрянул.
Тарру лишь сильнее развеселился, но прежде, чем он успел ответить, Сенлин хлопнул в ладоши, прерывая шутку:
– Оставьте человека в покое, пусть работает. Мы еще не закончили разговор.
– Это ты мне сейчас хлопнул? – Тарру потер лицо, смяв половину раздвоенной бороды и развернув другую под безумным углом. Когда он снова открыл глаза, взгляд расфокусировался. Похоже, теперь его кораблем правил алкоголь. – Хватит разговоров, директор! Мир прогнил. Ну и шут с ним. Зачем расстраиваться?
– Я расстроен, потому что мы направили весь человеческий гений на строительство сложнейшей башни – и заполнили ее теми же тиранами, которые изводят нашу расу с той поры, как мы выползли из моря. Почему наша совесть вечно в стороне от прогресса?
– Моя совесть не дает мне придушить тебя или вцепиться в художника. Вот тебе и прогресс!
– Никакой это не прогресс, а страх перед законом! Но закон прогнил! Невинные все еще подвергаются жестокому обращению, их убивают. Я сегодня опять в этом убедился. Комиссар…
– Я не поддерживаю этого человека! – заявил Тарру слишком громко, и художник резко повернулся к нему с таким выражением лица, словно Тарру был идиотом, а не пьяницей. Этот взгляд немного успокоил Тарру, и он продолжил более сдержанным, хотя едва ли более трезвым тоном: – Он чихающий пискливый поросенок. У него аллергия на воздух. Заболевает быстрей, чем младенец. Каждые две недели он устраивает шутовской бал в своем особняке, где притворяется человеком и покровителем искусств. Человеком! И покровителем! Тьфу! На него работает гарем ценителей искусства, которые и говорят ему, чего стоит та или иная картина. Он настоящий прох… прох… – Тарру сплюнул, очищая сухой рот. – Прохвессор бухгалтерского учета. Если хочешь увидеть его коллекцию, надо добиться приглашения и нарядиться как непорочный шейх, но смотреть на картины придется через дюймовое стекло, потому что испарения красок плохо влияют на пазухи его носа. – Тарру комично изобразил, что сморкается.
– Надо же, я беспокоился из-за убийства. Я понятия не имел, что Комиссар еще и зануда, – едко проговорил Сенлин, пытаясь протрезветь. Должен же хоть кто-то оставаться трезвым?
Тарру лишь рассмеялся:
– Ну почему ты всегда такой кислый, директор! Что нам сделать, чтобы тебя подбодрить?
– Предпочитаю тиранов помельче, Тарру. Дайте мне скаредного пекаря или мэра, который засыпает во время весеннего концерта. Мне пора домой. Учебный год начинается через пару недель, и я должен подготовиться. – И еще Сенлин не стал говорить о том, что все сильнее подозревал: дома он обнаружит Марию, которая давным-давно вернулась каким-то способом, который он не смог вообразить.
Наверное, ей приходится терпеть самые разнообразные слухи и домыслы. Что она сказала соседям? Что новоиспеченный муж ее бросил? Что она, возможно, вдова? Разве у него есть другой выбор, кроме как вернуться домой? У него заканчивались деньги, а билет не действует вечно. Если бы он только мог позволить себе полет, чтобы не тащиться обратно вниз через башню!
– Я еду домой, – пробормотал Тарру, уткнувшись подбородком в грудь.
