– Тарру слишком часто пьян, и его сердце слишком разбито.
– Выпивка и печали, в которых он сам виноват, едва ли его оправдывают. – Огьер невесело улыбнулся.
Сенлин решил, что понимает подтекст: Огьер вряд ли отнесется с сочувствием или благосклонностью к тому, кто развлекается с его врагом. Сенлину оставалось лишь надеяться, что художника можно подкупить. Впрочем, средств у него осталось маловато.
Огьер достал из синего шкафчика бутылку и два гравированных бокала. Прежде чем снова сесть, художник положил на стол большой мастер-ключ – черную грозную штуковину с круглой головкой, в которую можно просунуть два пальца. Сенлин не помнил, чтобы на дверях, через которые они вошли, были замки.
– Вы, кажется, предпочитаете вино, но не хотите ли немного шерри? Боюсь, он ужасно сухой, но хороший, – сказал Огьер, и Сенлин, чувствуя, что не может отказаться, принял выпивку.
Огьер выпил за здоровье Сенлина, и Сенлин ответил той же любезностью, хотя от страха и вина хотелось сжаться в комок. Финн Голл предостерегал его именно от такой ситуации; разоблачив свое отчаяние перед Огьером, Сенлин сделался уязвимым. Он был полностью во власти художника. Но с того дня, как потерялась Мария, он в первый раз увидел что-то, связанное с ней. Мысль о том, что она все еще может быть или, по крайней мере, была в Купальнях, дала достаточно надежды, чтобы выдержать поведение Огьера.
– Откуда вы знаете эту женщину? – спросил Огьер, указывая на картину, которая привлекла внимание Сенлина.
Окрашенная доска теперь стояла на мольберте, лицом к ним.
– Она моя знакомая, если это вообще она. Трудно сказать.
– Просто знакомая? Если так, мне будет неудобно делиться подробностями ее жизни, – сказал Огьер, взял со стола массивный железный ключ и принялся им поигрывать.
– Я оговорился. Мы, разумеется, родственники.
– А-а, ну да. Возможно, вы ее рассеянный кузен? – Огьер зажег вторую сигарету и демонстративно выдохнул клубы дыма в сторону Сенлина. Когда к вони духов добавился запах дыма, у Сенлина заслезились глаза. – Знаете, ваша первоначальная реакция показалась искренней, и я подумал, что вам правда нужна помощь. Но теперь вы такой хладнокровный. А вдруг вы мерзкий оппортунист? Извращенец с вопиющими намерениями.
Спокойствие Сенлина дало небольшую трещину; отблеск мольбы ослабил его хладнокровный взгляд.
– Она моя жена, хотя у меня нет никаких доказательств. Я обещаю, что она это подтвердит.
Огьер, добившись желаемого откровения, улыбнулся. Сенлину захотелось броситься на самодовольного художника через стол. Это стремление его удивило.
– И она потерялась? – Всколыхнувшийся дым сигареты Огьер понукал Сенлина продолжать.
Сенлин не мог придумать никакого довода в пользу того, чтобы сочинить историю их разлуки. Он зашел так далеко, как только мог. У него почти закончились деньги. Дальше он не продвинется без посторонней помощи. Огьер казался достаточно разумным человеком. Может, годы издевательств Тарру его немного ранили, и еще он был слегка самодовольным и, возможно, коварным… но все-таки не выглядел преступником. Кроме того, какой у Сенлина выбор? Он решил рассказать Огьеру всю правду, хоть это и больно.
Сенлин сухо и лаконично описал их прибытие на поезде, суматоху Рынка, свою ошибку в том, что позволил ей уйти, и минуту их неожиданного расставания. Он суммировал свои поиски, не упомянув – едва ли понимая почему – про Эдит, про их ошеломляющее заключение, ее пытку и то, как он ее бросил. Он не хотел усложнять повествование о преданности Марии, так что поспешил перейти к тому, как бестолково обыскивал Купальни.
С выражением эмоций у Сенлина всегда было плоховато, и он переживал, что Огьер примет его сдержанность за безразличие. Он мог лишь надеяться, что искренности его признания будет достаточно, чтобы художник хоть немного смилостивился.
– Значит, она пропала… почти пять недель назад? – спросил Огьер, и Сенлин кивнул.
Художник сидел, рассматривая горшки с орхидеями, которые украшали ограждение террасы, и его взгляд бегал даже во время размышлений. Художник оценивал рассказ Сенлина. Через минуту он пожал плечами, стряхивая задумчивость, и снова наполнил бокалы.
– Вы задаетесь вопросом, действительно ли женщина на картине – она. По нескольким мазкам краски, конечно, понять трудно, – сказал Огьер без намека на сочувствие.
– Так и есть.
– Также, полагаю, вы задаетесь вопросом, знаю ли я, где она сейчас, или она сидела там случайно в один прекрасный день, пока я работал.
– У вас прекрасное воображение, мистер Огьер. – Сенлин с трудом сдерживал горечь в голосе. Хотя он и рисковал всем, обидев художника, тот факт, что его честное признание встретили так сурово, вызывал досаду. – Уверен, вы этим гордитесь.
– Гордость – забавная штука. – Огьер осушил бокальчик и ухмыльнулся. – Больше всего ею наслаждаются те, кто менее всего ее заслуживает. Возьмем нашего друга Тарру. Он горд, но зато утратил собственное предназначение. Некоторое время назад его любили. Кто-то считал его великим человеком, но теперь… Ну, вы в курсе, как он проводит вечера. У него много знакомых, но маловато друзей, мистер Сенлин.
– Вы, конечно, более откровенны, когда он не рядом и не может защититься. Или вы хотите, чтобы я донес до него ваше мнение? – Хоть Сенлин и не мог спорить с оценками Огьера, он ощутил необходимость защитить запутавшегося друга. – Честно говоря, я не принимал никакого участия в той истории. Я относился к вам с неизменным уважением.
Огьер снова заправил за уши волосы – их кончики испачкались синей и зеленой краской с его запятнанных пальцев.
– Я вам это говорю лишь ради того, чтобы предупредить. Если вы ждете от него помощи, ваше терпение лопнет, или, еще хуже, он разобьет вам сердце. А вот я…
Он встал и прошел, словно чопорный землемер, к одной из множества стопок холстов, прислоненных к парапету. Он перебирал их, пока не нашел ту, которую искал. Это была маленькая работа, не больше ученической грифельной доски. Художник вернулся и передал ее Сенлину:
– Давайте-ка я сделаю вам свет поярче.
Он повозился с лампой, и из сумерек выступило лицо Марии, отображенное в странном, но волнующем пуантилистическом стиле Огьера. Ее волосы были распущены, и на ней не было красного пробкового шлема. Она сидела, выставив плечо вперед и повернув голову так, что спинка носа отражала волны темно-рыжих волос. За нею цвели орхидеи цвета слоновой кости, мандаринов и канареечных перьев, что позволяло немедля узнать место – ту самую террасу, где он сейчас находился. Такого выражения лица Сенлин у нее никогда раньше не видал. Оно напомнило ему восторженные, но безжизненные лики со старых икон. Но, разумеется, больше всего Сенлина потрясло то, что она была раздета до пояса.
Сенлин понял, что от него, видимо, ждут вспышки ярости. Он должен был возмутиться тому, что кто-то заставил его жену раздеться и воспользовался ее красотой. Но его чувства были слишком беспорядочны. Разом навалились печаль и потрясение, гнев и желание. Как будто два огромных барана яростно бились рогами в самом центре его сути. Столкновение с ее портретом оказалось таким мощным, что он больше не мог утешать себя доводами рассудка. Его стыдливость не исправит мир; его поиски не повернут время вспять. Его старое, уютное восприятие себя, жены и их совместной жизни утрачено. Его плечи задрожали. Он не смог сдержать слез.
