Огьер в понятном смятении съежился, словно получил пощечину.
– Нет-нет, это прекрасно. Шедевр! Я лишь подумала, что скажет Том, когда я покажу, на что потратила перерыв в нашем медовом месяце. А я ему покажу, я должна! – Она снова рассмеялась. – Пожалуйста, позвольте привести его завтра.
Огьер занервничал; вероятность того, что женатый мужчина увидит портрет раздетой жены, не приходила ему в голову.
– Надеюсь, у него такое же чувство юмора, как у вас.
– Однозначно нет, но он самый разумный человек на свете. Он примет это как факт, странный и сложный факт, но уж какой есть. Он поймет, что это занятие помогло мне выжить, пока мы не воссоединились.
– Тогда я с нетерпением жду знакомства, – сказал Огьер, собираясь с духом.
Мария стащила художника со стула и энергично обняла, как сестра. От довольной улыбки ее щеки порозовели.
– Вы меня спасли. Я этого никогда не забуду. И это чудесная картина. Я бы хотела видеть весь мир таким. У вас такой романтический взгляд.
Мария не вернулась на следующее утро, и Огьер воспринял это как хороший знак: возможно, она воссоединилась с суженым. Естественно, утром лучше думать о чем-нибудь хорошем, не о том, как открыть ее мужу – и себе – истинные средства ее выживания. Вряд ли можно винить ее. Тем не менее, Огьер не мог не чувствовать легкого разочарования. Ее компания освобождала, воодушевляла. Ему с ней было хорошо. Хотя, изучая изображенную на холсте фигуру, он вынужден был признать, что результат оказался небезупречен. Он слишком увлекся ее характером и в итоге нарисовал идеал, а не женщину. Было в этом нечто поэтичное: она позировала без притворства, а он, сам того не желая, выставил ее тщеславной.
Огьер размышлял, стоит ли ему переделать картину по памяти – мягко говоря, рискованная перспектива, – когда вдруг раздумья прервал молодой бородатый мужчина, ворвавшийся в жилище на крыше.
Он был одет в необычный костюм для верховой езды, с жестким воротником и бриджами в складку. На красном кожаном поясе висела длинная кобура, из которой высовывалась позолоченная рукоять пистолета. За ним по пятам следовали двое широкоплечих мужчин, одетых не так роскошно, зато при саблях. По описанию Марии Огьер опознал в молодом человеке загадочного Графа. Они ворвались в его квартиру на террасе, словно их пригласили. Огьер понял: не стоит им говорить, что это не так.
– Ты Огьер, – сказал Граф без намека на вопрос. – Я пришел за картиной, которую ты недавно закончил. А-а, вот и она. – Он приблизился к портрету, который Огьер недавно рассматривал критическим взглядом. Краска еще блестела. – Честно говоря, я ожидал гораздо худшего. Это абсолютно адекватное сходство, мистер Огьер. Поздравляю. Я заплачу тебе десять мин, вдвое больше, чем она стоит, на самом-то деле.
Озадаченный появлением Графа в своем доме, Огьер не сразу понял подоплеку его визита.
– Зачем вы здесь?
– Ну, когда Мария рассказала, как ты воспользовался ее отчаянным положением, моим первым порывом было тебя убить. – Его рука опустилась на золотую рукоять пистолета, и на один напряженный миг Огьер поверил, что его сейчас застрелят на месте. – Охотиться на молодых женщин, чтобы удовлетворить плотские порывы, действительно отвратительно, мистер Огьер. – Граф убрал руку с пистолета и немного расстегнул воротник. Он наклонился к картине, стоя спиной к художнику, который метнул взгляд на двух мужчин, перегородивших путь к побегу. – С другой стороны, человек презирает сильнее всего то, что ему отвратительно в самом себе. – Он повернулся к Огьеру с развратной ухмылкой, и художник все понял. – Нет смысла бороться с тем, кто мы на самом деле.
– Вы не нашли ее мужа, – сказал Огьер.
– Нашел, – ответил Граф и, шагнув назад, поклонился для пущего эффекта. – Я и есть он, надо только дать обет. – Потом, снова повернувшись к картине, Граф посмотрел в нижний угол, где ярко выделялись черные буквы – подпись Огьера. Граф прижал к ним палец в перчатке и размазал так, что подпись сделалась неразборчива. – Сегодня я позволю тебе жить, потому что пытаюсь быть рассудительным. Но если я тебя снова увижу или услышу, что ты сказал хоть слово обо мне или моей будущей невесте, сделаю с твоей тушкой то же самое, что с подписью. Прижму большим пальцем и надавлю. Надеюсь, я выразился достаточно ясно. – Он снял испорченную перчатку, продемонстрировав чистейшие пальцы, белые, как клавиши фортепьяно. – Возьмите картину, – велел Граф своим людям.
Солдат отдал честь, схватил картину точно плачущего младенца и вынес, держа на вытянутых руках. Граф уронил на стол художника войлочный кошель.
– Набросков не осталось, верно? Эскизов?
Огьер энергично покачал головой.
– Если узнаю, что ты соврал… – Граф сильно ударил Огьера по лицу запятнанной перчаткой.
Пока художник стоял с круглыми от потрясения глазами, Граф бросил перчатку к его ногам, повернулся на каблуках и двинулся прочь с террасы.
Глава тринадцатая
Пассаты взвеваются вдоль башни по спиральным, запутанным маршрутам. Корабли не поднимаются и не опускаются подле нее, как грузила на лесках, но движутся вверх извилистым путем, как плющ по стволу дерева. «Вверх» – это вовсе не указатель прямого направления.
Популярный путеводитель по Вавилонской башне, I.XIII
Она ему не нравилась. Он пытался справиться с неприязнью, как сделал бы на его месте любой непредвзятый и достойный учитель, но она как будто сама для себя решила, что будет ему несимпатична и не примет его усталого терпения, как горный пик не принимает измученного альпиниста. В конце концов он поддался и рухнул к подножию неприступной вершины ее несимпатичности.
Он унаследовал ее от уходящего в отставку директора школы, который выглядел совсем как Старый год – борода у него была белая и длинная, словно ветроуказатель. Сенлин, со своей стороны, весьма смахивал на воплощение Нового года: щеки еще розовые и слегка пухлые, глаза чуть ли не на мокром месте от оптимизма по поводу юных умов, коим принадлежит завтрашний день. Мистер Реджимонд Дисей, убеленный сединами директор с тридцатитрехлетним опытом и примерно одиннадцатью сотнями выпускников, однажды душным летним утром торжественно вручил Сенлину ключи от школьного здания. На церемонии присутствовали только два отъевшихся на клевере кролика, которые прятались у изгороди.
Сенлин уже мысленно воспарил, представляя себе великие перемены к лучшему, которые он устроит в этом безнадежно устаревшем храме науки. Он ожидал заключительного мудрого совета от седого директора, который, похоже, все еще жевал остатки завтрака – или, может быть, разрабатывал челюсти. Дисей прерывисто вздохнул. Сенлин подался ближе.
– Эта Мария Беркс – чудаковатая маленькая засранка, – сказал Дисей. – Желаю удачи.
