Смерть отца озадачила ее. Это казалось такой глупой случайностью. Как человек мог поскользнуться на чужом ботинке? Ему подставили подножку? Невысказанная обида заставила кого-то так поступить с ее отцом? Это казалось невозможным. Даже если бы она вдвое замедлилась, а затем состарилась на двадцать лет, Волета все равно не могла поверить, что ее отца подвели бы такие крепкие и умелые ноги. Это было слишком глупо.
Услышав мрачные новости, она пришла к выводу, что он бросился под поезд сам. А почему нет? Двадцать девять лет он работал в угольном болоте под сосновым небом. Похожие на утюги, дьявольски горячие паровозы носились мимо него каждую минуту каждого часа, все двенадцать часов дня. Раньше его жизни ничто не угрожало. Он проворно бегал между ними во тьме, среди низких, гнилостных облаков.
Он был акробатом, который в миг отчаяния позволил себя убить. Но это – не самоубийство. Хуже! Это – скука. Так что она должна была уйти, отправиться туда, где не знает каждую пропасть, каждую опору и место для прыжка. Она должна была заново открыть страх – и спрятанную где-то внутри этого страха жизнь.
Проявив достаточную мудрость, младшая почти-близняшка не рассказывала об этом Адаму на протяжении какого-то времени. Она всего лишь упомянула одну их кузину, восемнадцатилетнюю девушку по имени Дельфи, которая сидела дома и отчаянно хотела выйти замуж.
– Дельфи сказала, что заплатит две мины за мои волосы, и этого хватит, чтобы купить билет на поезд.
Итак, она обстригла под корень волосы, черные как смоль кудри, мамину гордость, и заплатила за путешествие к башне.
Они уехали вдвоем, даже не дождавшись, пока выздоровеет мать.
Когда поезд прибыл, на вокзал Вавилонской башни вышел мужчина.
Мальчик испарился за время двухдневного путешествия, как руда из выплавленного слитка золота. Слетев по ступенькам, едва их касаясь, Адам не ступил в тень величайшего памятника человеческой промышленности, изобретательности и смелости; он ступил в мужественность, в свой потенциал, который вздымающаяся башня в то мгновенье, казалось, едва могла сдержать.
Он выпрямился в полный рост на платформе станции, что дрожала под ногами тысячи иммигрантов, в то время как рука Волеты мучительно сжимала его собственную. Он чувствовал страх в ее хватке. Но она улыбалась, глядя во все глаза на башню, на то, как белый мрамор переходит в известняк, известняк – в песчаник, песчаник – в облака. Жучиные ходы высоких порталов то и дело мигали, когда в них двигались фигуры и машины. Воздушные корабли осторожно продвигались к башне или улетали от нее, похожие на мошек возле ноги огромного быка. И ему было совсем не страшно.
Лишь намного позже это воспоминание станет для него чем-то вроде грустного предания, и он увидит мальчика, гордо стремящегося к погибели с видом безумного короля, которого ведут к эшафоту.
Они вошли на сводящий с ума Рынок, взявшись за руки. Два дня спустя он устроился клерком в Салоне.
Глава седьмая
Даже при наличии экипажа и корабля, нужен правильный ветер, чтобы выбраться из порта. Один воздушный поток питает весь Порт Голла; все корабли приходят с низкого юга и уходят на высокий север. Когда есть только одна дорога из города, беглецов легко поймать.
Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного
– Постой, – перебил Сенлин Адама. – Ты работал в Салоне? Ты там работал!
– Ну, я так думал. – Адам пожал плечами. – Когда мы добрались до лестничной площадки с четырьмя дверьми Салона, капельдинер попытался дать мне роль. Я остановил его и сказал, что пришел не для участия в представлении. Мне требовалась работа.
– Невероятно.
– Не для меня. Мне все казалось весьма логичным. Со мной провел собеседование один из этих… как же они называются… помощников регистратора. Предложил шестимесячный контракт в качестве клерка, и я подписал без колебаний. Он попросил залог за комнату и пропитание, я заплатил. Я был достаточно наивен, чтобы думать, будто все в порядке вещей. Через несколько минут с меня снимали мерки для новой униформы. В моих карманах не осталось ни шекеля, но это не имело значения. Я получил работу.
– А что же Волета? Она тоже устроилась?
Адам покачал головой:
– Нет. Ей было пятнадцать лет, и для нее работы не нашлось. Честно говоря, я собирался о ней заботиться, так что меня это не побеспокоило. У нас была наша собственная хижина. Не так уж много, и я знаю, что сестра слегка помешалась от заточения, но я прихватил кое-какие старые учебники. Ей надо было лишь держаться подальше от неприятностей и учиться, пока я работал.
– И чем ты занимался?
Фырканье Адама отчасти выражало досаду, отчасти – пренебрежение.
– На протяжении ста восьмидесяти дней я сидел на табурете в тускло освещенном коридоре, смотрел в потайной глазок и делал заметки.
– Я тебя видел, – пробормотал Сенлин и, когда Адам закономерно смутился, пояснил: – Нет, не тебя. Я видел клерков в коридорах за сценой, которые подглядывали за происходящим через маленькие латунные глазки.
– Я был таким же. Я так нервничал в первый день, что даже пообедать не смог. Я боялся что-то пропустить. Я толком не знал, что ищу. Так что записал каждый чих, каждую неловкую фразу и пьяный смешок. Меня сбил с толку жалкий вид моих подопечных; я и представить себе не мог, зачем кому-то шпионить за подобным действом. Но мне сказали наблюдать и докладывать, так что я заполнил стенографический блокнот и в конце дня с гордостью вручил его старшему клерку. Его интересовали только камины и выходы. Он хотел знать, кто добавлял топлива в очаг и кто какими дверьми воспользовался. Все это было довольно… тупо. Я так и не понял, в чем причина их одержимости каминами.
Сенлин сочувственно кивнул:
– У меня есть на этот счет теория… – Он отмахнулся от мысли, словно от надоедливого запаха. – Впрочем, забудь. Ты был актером, который следил за другими актерами, верно?
Адам кивнул и издал череду сбивчивых звуков, которые в конце концов перешли в тяжелый вздох.
– Самое странное в Салоне – там нельзя отличить людей в роли от тех, которые не знают, что они играют. Там должно быть какое-то подлинное руководство, но не думаю, что я когда-нибудь кого-то из них встречал. Впрочем, откуда нам знать? – От нового всплеска разочарования у него густо покраснела шея. – В конце моего шестимесячного контракта я пошел к главному клерку и попросил жалованье и повышение. Я хотел стать помощником регистратора. У них были настоящие квартиры, а не хижины с койкой и шезлонгом… Я так устал спать на бугорчатом диване! Шпионить за людьми через линзу – не та карьера, о которой я мечтал, и меня тревожила Волета. Она сделалась нервной, капризной и странной. И в этом была моя вина.
