Т. Сенлин. Башня для всех, муки для одного
Сенлин уселся, напряженный, в бархатное театральное кресло и положил аэрожезл на колени. Похоже, котельная находилась под ним; он чувствовал легкую пульсацию работающих механизмов сквозь пол. Контраст между мрачным подвальным миром и золотым театром, что простирался вокруг, был на грани сюра. Сенлина окружали сотни мужчин, одетых в наряды, которые в городе рабочих считались парадными; пожеванные молью сюртуки, изношенные шляпы и воротники цвета сигарного дыма виднелись тут и там. Мужчины были взволнованы и нетерпеливы. Состоятельные зрители скрывались от любопытных глаз сброда в партере, в богато украшенных ложах с гипсовыми карнизами в виде лежащих обнаженных женщин.
Посреди сцены за клавиатурой орга́на, оформленной в виде полумесяца, сидел Родион. Он энергично играл, напрягая руки. Орган пел, как рассерженный зверинец. Каждая нота звучала достаточно громко, чтобы от нее бежали мурашки. Родион тянул за украшенные слоновой костью рукоятки регистров с опытностью сборщика вишни, меняя и перемежая высоту звуков сообразно исполняемому пассажу. Талант этого человека был неоспорим.
За пультом органиста вздымались ступенчатые ряды труб, заполняя сцену и достигая половины высоты портальной арки. Роскошный красный занавес, чью оборотную сторону Сенлин недавно видел, трепетал от ветра, который изливался из бутафорских труб. Большинство сверкающих медных резонаторов казались достаточно большими, чтобы поглотить человека. Высокий куполообразный потолок над ним выкрасили в цвет ясного неба.
Но не огромные и отполированные трубы, не эксцентричный органист и не громовые аккорды приводили в восторг мужчин, заполнивших театр. Их интересовали женщины, которые выходили на сцену и взбирались по склонам медной горы с кокетливой нескромностью. Они поднимались и плясали вдоль верхней части труб, проворные, как горные козочки, и грациозные, как балерины. Они были одинаково молоды и накрашены, с подчеркнутыми сурьмой и тенями глазами и губами, яркими, как раздавленные вишни. Все были затянуты в тугие корсеты; юбки с оборками распускались на бедрах. Взрывы воздуха вырывались из труб под поднимающимися и прыгающими танцовщицами, задувая юбки выше талии. Девушки прикрывали рты в пародии на скромность. Зрители то наклонялись ближе, то качались в креслах, аплодируя. Черные чулки. Белые подвязки. Мелькнувшие голые бедра. Казалось, взрывы органной музыки их раздевают.
Мысли о том, что Марию могли где-то свести к той же участи, хватило, чтобы Сенлину захотелось расстрелять огни, задушить органиста и погрузить жуткую сцену в тишину. Но он был в меньшинстве. Остальные зрители не видели сестер и дочерей, заблудшие души и сердца, жаждущие приключений. Они видели лучи прожекторов, которые скользили по рядам бойких ножек. Они видели оскаленные зубы и качающиеся бюсты. Когда от ветра кудри женщин вздымались над головами, казалось, что они висят, подвешенные за волосы, как фрукты на дереве.
Сенлин задался вопросом: кто из них Волета?
Родион завершил выступление пылким аккордом и повернулся к толпе. Дамы над ним схватились за юбки и склонились в реверансе. Аплодисменты медленно утихли, когда он поднял руку в белой перчатке, успокаивая зрителей:
– Добрый вечер, господа, и добро пожаловать в «Паровую трубу». – Родион выдержал паузу, принимая искренние аплодисменты. – Пожалуйста, обратитесь к капельдинерам, если вы заинтересованы в приватном выступлении. Мой персонал чист, как и мои трубы! – Взрывы смеха. – Не все женщины созданы равными, – продолжил он, и Сенлин опознал заученную речь. – Некоторые красивы, некоторые смелы. Некоторые имеют талант к спорту или всякой экзотике. – Непристойный возглас из толпы вызвал новый приступ смеха. – Но я знаю только одну женщину, способную летать! Итак, без дальнейших церемоний – та, за право взглянуть на которую вы все заплатили. Волета, летающая девушка!
В самой высокой точке синего купола открылся люк, и оттуда спустили женщину на трапеции. Пышные черные волосы буйными кудрями падали на плечи, отчего голова казалась крупнее, а тело – более хрупким. На ней было пурпурное трико, которое закрывало мускулистый торс и широкие бедра, но оставляло открытыми гибкие ноги с оливковой кожей.
Даже издалека Сенлин опознал в ней сестру Адама: у нее был такой же широкий рот и острый нос, но глаза отличались – большие, лиловые и накрашенные зелеными тенями. На висках сверкали синие блестки. Она улыбалась, но не соблазнительно, а как ремесленник, который доволен своей работой. Она раскачивала трапецию, пока та не стала летать вдоль наклонного зрительного зала и до верхней точки «утеса» из органных труб. Такая грация и беззаботность! Родион заиграл навязчивую театральную мелодию, полную опасности. Сенлин был очарован. Одним ловким движением Волета взмыла над перекладиной, и на миг он уверился, что трапеция оставит ее позади. Но она крутанулась в воздухе, словно струйка дыма, и снова поймала перекладину. Повисла на руках, и ее тапочки коснулись пальцев дерзких мужчин, которые тянулись с мест. Достигнув высшей точки подъема, она отпустила перекладину и завертелась в воздухе, точно кленовые семена, а потом поймала трапецию, когда та начала обратный путь. Во время ее кульбитов непокорные, красивые волосы оттеняли движения тела, словно хвост воздушного змея. Сердце Сенлина поднялось в горло, разбухнув от страха и благоговения. Она была великолепна.
После еще нескольких акробатических трюков Волета замедлила раскачивание трапеции, с детской непосредственностью помахала зрителям, и ее подняли обратно через люк в куполе. На этот раз Сенлин поучаствовал в неистовых аплодисментах.
Потом состоялось короткое, но трогательное воссоединение за кулисами, между такелажем, пожарными ведрами и блестками, что сверкающей перхотью обсыпались с тысячи костюмов. Обычное измученное выражение исчезло с лица Адама, когда он закружил Волету в радостном объятии. Сенлин счел за честь возможность быть рядом в этот счастливый миг. На земле Волета почему-то выглядела меньше, чем летающая девушка. Она дурачилась с невозмутимым видом и во многом казалась противоположностью брата. Адам представил Волету Сенлину, и она пожала ему руку мягко и застенчиво, как ребенок. Но она не была ребенком, и в ее взгляде светился острый ум. И все же у нее имелись свои причуды; она грубо хохотала, если кто-то рассуждал с серьезным видом, как будто находила серьезность забавной. Хохот был коротким, совсем не женственным и больше походил на раскатистый баритон, чем на смех восемнадцатилетней девушки. Это была странная и милая прихоть.
Волета быстро рассказала о своем житье-бытье, о том, как надоело вечно сидеть взаперти, и о том, как она завидует Адаму, который может увидеть солнце, стоит только захотеть. Она завершила эту единственную длинную фразу ярким описанием коробочки с четырьмя конфетами, которую ей подарили: три конфеты оказались райским наслаждением, а четвертая – отвратительной. Адам мало говорил, но его улыбка была достаточно красноречива. Сенлин заподозрил, что эти встречи редки для них, и спросил себя, не удостаиваются ли потерянные близкие большего, чем близкие, угодившие в заточение.
