Священник, обращаясь к ним и ко всей собравшейся пастве, сказал проповедь, в которой были такие слова:
— Не ищите, дети, богатств земных, а ищите Господа и любовь и обретёте спасение. Что же до богатств мира сего — они только блеск слепящий; сегодня они есть, а завтра — потонули во мраке и никто не вспомнит о них... И тридцать сребреников, за которые Иуда Искариот продал первосвященникам своего Учителя, и тридцать тысяч золотых дукатов, которые сулили иудеи королю арагонскому и кастильскому
[13], — даже не суть копейка, не песок и не вода, что у нас под ногами, не блеск и не тень, что у нас за спиной, не бисер и не мишура, прельщающая дикарей рода человеческого, и даже не пыль в глазах Создателя, а полнейшее ничто, которое не должно ни заботить, ни тревожить помыслов мудрых, истинно верующих христиан...
Помолчав с минуту, оглядев паству отеческим взором, священник продолжил:
— Задумайтесь сейчас: что мы принесём к престолу Господа и положим к ногам Его? Какие свои печали? Какие свои богатства? Я скажу вам: только свои многие прегрешения и малые добродетели. Даже самый богатый из людей — владеющий казной, какой владел Крёз, царь лидийский, — даже самый могущественный, купающийся в роскоши и не знающий ни в чём нужды, — даже тот, тело кого поместят навеки в золотую гробницу, тот, прах которого обрядят в парчу и бархаты и засыплют изумрудами, агатами и кораллами, алмазами и жемчугами, предстанет перед очами Божьими, перед сияющим заоблачным ликом Его нагой и мертвенно-бледный и неимущий, как последний из несчастных нашего бренного, серого мира. И знайте, что самый добродетельный из нас премного, премного грешен и должен страшиться гнева Господня и искать прощения Его, ибо самый малый наш грех — есть самый большой грех, а самое большое благое дело — есть только малое благое дело; великий грех сомнения приведёт его к гибели. И помните, что самый грешный из нас может надеяться на прощение, если в странствиях своих и в самых тёмных заблуждениях однажды прозреет в истинной вере и по-настоящему обретёт Господа и любовь; великая сила веры направит его на истинный путь и раскаяние в глубине чистого сердца приведёт его к спасению. Верх мечтаний наших — одним глазом взглянуть на божественные колени, не на плечи даже, что поистине было бы дерзновенно, и уж тем более не на лик Его, что всегда сокрыт от нас облаками — грозовыми ли, наказующими громом, или благодатными, питающими землю влагой; вожделение наше денное и нощное — с благоговением, граничащим с погибелью, прикоснуться к божественным онучам, обнять ноги Господа, что выше высокого, прекраснее прекрасного, святее святого, и обрести тогда в благости и просветлении, в познании вселенской тайны жизнь вечную...
Однако прихожанам своим велел собрать, что просили гости, не пожалеть того, что у кого залежалось. Понятно, что у местных бедняков «залежалось» не много, но исполнили христианский долг, поделились кто чем мог — с теми поделились, кто не отнимал, а просил.
Люба пробовала после службы отыскать Марийку, чтобы пригласить по старой памяти в имение, порасспросить о новостях, порассказать о своём, поделиться сомнениями и тревогами, посудачить о делах насущных, житейских, потолковать об опасностях, превратностях войны, что вносила в тихую жизнь в глуши всё более тяжких обстоятельств, вместе почаёвничать и порукодельничать, посумерничать и так возобновить прерванное несколько лет назад знакомство, но хрупкая дочка священника затерялась в толпе прихожан, среди коих высоких мужиков было — как в бору сосен.
Мародёры
Спустя пару дней шведские мародёры ограбили и дом священника, и храм — варварски ободрали скромный сельский иконостас и даже подняли грязную грабительскую руку на престол, почти всё с него унесли — и антиминс, и Святой Крест, что есть меч Божий, коим были побеждены дьявол и смерть (по не алчные пришлые лютеране в обличье шведских солдат), и дароносицу, и дарохранительницу; только Евангелие оставили, сняв с него, однако, позолоченный оклад. И Господь, что невидимо и таинственно присутствовал на престоле, в этом святотатстве не препятствовал ворам — быть может, испытывал подлых, искушал, чтобы после, когда придёт время, воздать им по их делам, по их прегрешениям и заблуждениям, по их корысти...
Поскольку мы с мародёрами в нашем повествовании ещё встретимся не раз, то должны сказать о них хоть несколько общих слов — об этом подлом племени, сколь бессердечном и лютом, столь и трусливом (хотя трусость их за их алчностью и за их наглой уверенностью в безнаказанности редко бывает видна).
Говорят, что имя их «мародёр» заимствовано из французского языка, в котором maraudeur, или «грабитель, воришка», — есть производное от maraud, или «мошенник, жулик». Но есть и предположение, что имя это берёт начало от имени собственного Меродёр — будто был некогда такой солдат или офицер, который настолько преуспел в чёрном ремесле грабежа живых и обирания мёртвых, что стало его имя нарицательным (а может, и наоборот, нарицательное имя стало однажды собственным — тут уж истины не дознаться за давностью времён и за скудостью сведений); и тогда правильнее было бы говорить не «мародёрство», а «меродёрство», и не «мародёр», а «меродёр», и у некоторых старинных литераторов мы такую форму встретить можем; хотя, конечно, это не означает, что грабежа, насилия и воровства на войне не было до него, до Меродёра; нет, напротив, мы можем с уверенностью сказать, что сколько веков и тысячелетий велись войны, столько веков и тысячелетий на этих войнах процветало и мародёрство. Нисколько не сомневаясь в том, что эти предположения имеют полное право быть, мы выскажем ещё собственное. И вряд ли у кого найдутся основания возразить, что слово «мародёр» или «меродёр» можно возвести (а точнее — низвести) к грубому, опять же французскому словцу merde, означающему «дерьмо» и только «дерьмо», но в разных вариациях, которые мы здесь не станем приводить из вполне понятных этических соображений.
В атаку мародёры не ходят, сказываются хворыми или увечными либо ослабевшими с голодухи, а то и вообще никак не сказываются, а просто накануне сражения необъяснимым образом бесследно исчезают из рядов честных и доблестных солдат, предоставляя возможность другим проливать кровь и гибнуть, и шагать с храбростью и достоинством под барабанный бой и пронзительные звуки труб к бессмертной славе, и ценой своей жизни достигать целей, поставленных военачальниками. Однако за жалованьем и за солдатским пайком являются исправно и в срок, и даже чуть ранее срока, чтобы беззастенчиво получить жалованье и паек в числе первых — пока истинные герои залечивают раны и штопают дыры в мундирах, оставшиеся от вражеских штыков. Но жалованья им мало, поэтому они не упускают случая воровать у своих же: и в кисет залезут, и в кошель, и уведут лошадь, чтобы где-нибудь продать, и седло, дабы где-нибудь обменять; с сонного снимут кольцо, а с больного — подаренный матерью крест.
