— Тяжко. Утром просишь, чтобы настал вечер, а наступил вечер — не дождёшься утра...
Spioner
унижали, и за людей не считали, и обманывали, и обирали, и насиловали, и истязали, и убивали. Семь бед. Пришла и восьмая беда, не задержалась — всячески использовали, впрягали в ярмо. Поклажу таскать, поломки чинить, за тем сбегать, за этим слетать, то поднести, это унести, выкопать, выковать, вырвать, подставить... да, Боже милосердный! всего не перечесть. А тут, когда движение короля Карла на восток приостановилось, когда в ожидании подкрепления шведское войско более топталось на месте, чем шло, и более назад поглядывало, нежели вперёд, ещё похитрее стали использовать местных: русские брали их в разведчики, а шведы — в spioner, то есть в шпионы. Но чаще, конечно, шведы, ибо у русских в войске было немало казаков и калмыков — прирождённых разведчиков — сметливых, опытных, неутомимых, хорошо умеющих прятаться, быстрых и с острым глазом... Надо нам здесь заметить, что в той полнейшей неразберихе, когда никто, даже высшие военачальники, толком не знал, где стоит лагерем, а где движется неприятель, и где имели место стычки, и с чьим успехом, и чей там отряд через дебри ломится, и чей намедни в болоте увяз и тянет теперь греблю, кто в тылу поджигает деревни, куда подевался обоз с фуражом, что там за лесом за грохот (действительно ли дерутся или только пугают?), где и кем наводится переправа и т.д. и т.п., — сведения о противной стороне и о передвижениях и действиях своих разрозненных отрядов были крайне необходимы и потому очень ценны.
И русские, и шведы использовали литвинов и евреев не только для разведки, то есть для собственно сбора сведений, но и для распространения обманных сведений, ложных слухов, способных смутить малодушных в стане противника, а то и вызвать панику во вражеских войсках. Шведы брали в заложники семью и посылали мужика к русским. Так и с евреями, коих немало было в тех краях, в иных местечках — едва не больше, чем самих литвинов. И шведы, и русские знали, что у евреев была своя «почта»: если один еврей что-то важное узнавал, то бежал сам (иногда за несколько вёрст) или посылал сына, зятя, работника, более лёгкого на подъём, к своим знакомым евреям, к родственникам, а те в свою очередь гоже быстро передавали весть дальше. Случалось, что гонец, посланный с вестью королём, князем, маршалком, шляхтичем, ещё в пути, а весть, передаваемая по эстафете еврейской «почтой», уже далеко опередила его и достигла места назначения и в месте том ко времени прибытия гонца уж далеко не новость. Шведы, бывало, выпытывали — в прямом смысле слова — у евреев, что они знают о передвижениях русских. Иногда, запугав и ограбив, засылали еврея к русским в качестве мелкого торговца — вином, табаком или потаскушками с грязным подолом. Тот, однако, не будь дурак, явившись в русский стан, сразу объявлял, что заслан шведами, что вовсе он не spion, а совсем свой, и всё русским про шведов рассказывал; и молил об одном — чтобы его не выдали; русские, весьма довольные, иногда даже награждали такого «шпиона» каким-нибудь дорогим подарком и посылали его обратно с наказом передать ложные вести. Еврей наш, пейсики накрутив, глазками но сторонам стрельнув, возвращался к шведам и как на духу выкладывал им всё о русских — и правду, и неправду (о полученных подарках, разумеется, помалкивал), а более, конечно, неправду, поскольку у страха глаза велики да хочется побольше насказать в надежде, что и тут на награду не поскупятся, не обеднеет шведская казна; да ещё нам нельзя сбрасывать со счетов обычную человеческую слабость всё в своих повествованиях приукрашивать, преувеличивать, домысливать (мы избегаем из последних сил словечка «привирать»). Можно сказать, что «шпионы» более вводили противников в заблуждение, нежели проясняли ситуацию. Поэтому не удивительно, что русские и шведы старались полученные сведения проверять — посылали на старые тропы новых «шпионов». Но те, в большом усердии стараясь угодить, боясь в нерадении навредить милым сердцу своему заложникам, городили новую городню, очень старались, чертили такие планы на песке, что русские и шведы хватались за головы, и военачальники, бывало, совершенно сбитые с толку, обескураженные, впадали в сильный гнев, бранились самыми последними словами (рожа твоя — задница!., да ходил ли ты вообще? что за тупое свиное рыло!., куриные мозги!..) и даже прибегали к розгам.
Очень тяжёлые были времена.
Рыцарь Тур во языцех
В силу того же естественного свойства простолюдинов, о коем мы только что говорили, все в своих повествованиях и ради красного словца, и ради вящего впечатления преувеличивать, приукрашивать, додумывать поверяли друг другу бедные литвины — не единожды обобранные фуражирами, многажды ограбленные дезертирами (что суть одно и то же), обворованные пришлыми татями, бессчётно раз оскорблённые и бессчётно же раз доводимые до самого что ни на есть скотского состояния — волшебные сказания о некоем Туре, о защитнике, о благодетеле, о радетеле народном, о всаднике-великане в дивном шлеме с турьими рогами, об истинном герое, что за каждого безвинно униженного, бессудно наказанного поднимает свой неотвратимый меч. Об этом Туре и русским, и шведам, понятно, тоже доносили разведчики и spioner, но русские и шведы, кривя насмешливо губы, отмахивались — сказки, празднословие людей тёмного ума. Никаких подробностей русским и шведским военачальникам, ясно, не передавали, лишь слегка приподнимали рогожу, объяснялись таинственными обмолвками; не могли же, в самом деле, рассказывать тем и другим, что тех и других славный Тур всё чаще и очень справедливо бивал!.. А уж когда далеко были русские и шведские уши, тут они, люд простой, незатейливый, друг дружке всё выкладывали, что знали, чему в последнее время радовались от души, с чем связывали надежды, — только успевай, брат, слушай...
Великан этот Тур невиданный — в два человеческих роста; так гласила всеобщая молва; одной рукой легко поднимает годовалого бычка, а на простого коня сядет — тут ему и хребет сломает; потому особенный у него конь — ему самому под стать; в его ручищах молот — что в руках у кузнеца молоток; а крестьянские вилы возьмёт — это как для пана вилка, столовый прибор. В повете он появился недавно — всадник-великан — без имени, без роду и даже без лица — Тур он и есть Тур. Крутые каменные плечи, косогор-грудь, ручищи-ухваты — дубовые корни... из леса вышел, в коем был всегда, в коем со времён старинных, легендарных, только ждал своего часа; оттого и обличье у него необычное — он будто призрак с крыльями незримыми, нетелесными, добрый гений из прошлых веков, из тумана неожиданно появляется и с клочьями тумана над землёй плывёт, вроде медленно, да не догнать; а в другой раз Тур, дитя самой матушки-земли, ею рождённый, ею в камень воплощённый, неизмеримо тяжёлый, как скала, проедет стороной, ввергнет в ужас лихих людей и исчезнет — там, где вроде исчезнуть-то и негде, будто, из земли произошедший, в землю и войдёт. Гоняет Тур по округе и русских, и шведов, бьёт шляхтичей ляхов, бьёт презренных жидов, берущих лихву
[28] да жестоко обирающих народ в корчмах, гоняет хитрых иезуитских проповедников, дурманящих людям головы, смущающих веру их. Любого ярмарочного силача, если надо, вмиг прикончит раздавит, как клопа, и, как вошь, между пальцами разотрёт... И так он грозен, и с врагами так бывает суров, что даже те, за кого он вступается, его боятся.
