Если принять во внимание семейные предания, Ланецкие в могилёвских землях жили всегда, хотя фамилия их имеет скорее малороссийские корни, чем литвинские. О происхождении фамилии стареющий Ян любил порассуждать в часы досуга за кружкой доброго пива в кругу семьи или сердечных друзей. Домашние слышали его учёные витийства уж много раз и знали основные «положения фамилии» наизусть.
Самое простое — возвести фамилию к названию животного «лань». Это положение имеет право занимать в рассуждениях первое место потому, что весьма и весьма многие славянские фамилии происходят от названий животных; это очень древние фамилии, быть может, самые древние из всех, ибо восходят к родовому имени и указывают на зверя, на тотем, которому весь род как божеству поклонялся.
Второе положение крепко связывалось с русским словом «лан», означающим «поле», «нива», «пашня». Нет необходимости в большой смекалке, чтобы догадаться: Ланецкий — это «хозяин поля, нивы, пашни».
Третье положение: у малороссов «ланец» означает «цепь». Это положение очень нравилось патриоту Ланецкому, и он говаривал, что род его действительно крепок, как цепь и как тот кузнец, что цепь ковал, и род ещё покажет себя в трудные времена — когда везде и всё будет рушиться и рваться, и только Цепь-Ланецкие останутся сильны и неразрушимы — неразрываемы.
Четвёртое положение: у тех же малороссов «ланец» значит и «старец», «мудрец». Понятно, что и это приятное, лестное значение не могло не нравиться Яну. С одной стороны, явно был у него в предках некий мудрый старец, давший прозвание семье, а с другой стороны, разве не мудро Ланецкие всё устроили у себя в хозяйстве? разве не дельно они своим хозяйством управляют? и разве нет в них ныне согласия с древней фамилией?..
Но всякий раз, когда он в рассуждениях своих добирался до «лань-мудреца», до мудрого управления и до примеров этого управления, пиво уже плескалось едва на донышке кружки (а то и второй-третьей по счёту), и добрый шляхтич несколько утрачивал в своих заключениях необходимые последовательность и ясность или вообще терял нить разговора, отвлекался на что-нибудь иное, более живое и интересное, чем хождения в тёмные глубины родовой истории. И потому ни домашние, ни друзья шляхтича Ланецкого не знали, были ли у него ещё в запасе фамильные «положения». Но мы откроем: были. Он мог ещё глубже копнуть — во времена язычества, когда в славянских землях весьма часто можно было услышать имя Ланец; так называли мальчиков, что «родились в прошлом году». Какой смысл в это имя вкладывался, теперь трудно сказать — за давностью времён...
От жены Алоизы, любимой райской розы, у Яна Ланецкого были трое детей: старший сын Радим, дочь Люба и младший сын Винцусь.
Про Любу, Любашу, мы подробнее скажем ниже. Про младшего ещё вообще мало что можно сказать — слишком юн он был летами, в отроческом возрасте пребывал, полном прекрасных заблуждений и чистых мечтаний, и никак не проявил себя. А вот про старшего — у нас выйдет обстоятельный сказ.
Радим
Рассказывали, что когда мать Алоиза была беременна Радимом, ей приснился сон, будто она спала у себя в уютном алькове и будто почувствовала прикосновение к животу чьих-то тёплых рук, и она будто открыла глаза и увидела старца, положившего ей руки на живот. Она совсем не испугалась этого чужого старика, появившегося в доме неведомо откуда, а только немного удивилась — как его никто не остановил по пути к ней в спальню. Старик будто не заметил, что она проснулась, и Алоиза опять прикрыла веки и только из-под опущенных ресниц тихонько следила за ним. А он как бы весь светился радостью, этот необычный старик, потом, склонив голову, приложился ухом к животу, прошептал единственное слово «меллон» и исчез — словно растворился в воздухе.
Здесь Алоиза и в самом деле проснулась и огляделась в алькове, но была она тут совершенно одна, хотя явное оставалось ощущение, что кто-то вот только-только прикасался к её животу, и слушал его чутким ухом, и скорым шагом вышел вон — лёгкая кисейная занавесь ещё как бы колыхалась, и незнакомое слово «меллон» явственно звучало у Алоизы в ушах. Она подумала: может, это приходил Ян, который любил вот так послушать у неё живот...
В тот же день Алоиза спросила у Яна, не заходил ли он к ней. Он ответил, что не заходил. И никто из хозяйских женщин не заходил, и не видели в доме никакого старика. А одна молодка из дворовых, Ганна, которая тоже ждала ребёнка и была уж на сносях, сказала, что это, верно, был непростой старик, что приходил это Николай-угодник. И радовалась молодка за пани, говорила — хороший знак — крепкий и здоровенький родится ребёночек, и этого ребёночка она поможет пани вскормить.
Никто в имении не знал, что означало слово «меллон», между тем Алоиза хорошо запомнила — слышала она именно это слово. Она спрашивала у Яна, тот плечами пожимал; потом он сам спрашивал у других шляхтичей — и у соседей по имению, и в Могилёве, — что за слово такое. И те не могли сказать, разводили руками; предполагали: похоже, что греческое слово. Рассудили разумно: ежели Чудотворен был грек, то, верно, и говорил он не по-халдейски, не по-иудейски и не по-персидски, а по-гречески. Но не было у них книг, чтобы посмотреть.
Подумали тогда Ян и Алоиза: у них хороший был священник в селе и много имел книг, и говорили о нём прихожане не только как о добром пастыре духовном, но и как об учёном муже, и он вполне мог знать, что это за вещее слово. А тут ребёночек и родился, к самой разгадке поспел, и Ланецкие спрашивали у священника, учёного мужа, когда тот новорождённого крестил, что за слово такое «меллон»? Даже не заглядывая в книги, ответил православный священник, что это слово греческое μελλον и означает оно — «будущее»...
Алоиза и Ян весьма обрадовались известию. Действительно, хороший это был знак. Чудотворец приходил, Чудотворец сердечко слушал и радовался, Чудотворец, покровитель детей, будущее возвестил. Видно, новорождённому мальчику, славному Радиму, долго и счастливо предстояло жить, много хороших дел сделать, добрую память о себе оставить. Ян за кружечкой пива так размышлял: и он сам, и Алоиза, и другие все домашние — дети настоящего, а Радим, сын его плоть от плоти, кровь от крови, — дитя будущего; тому свидетель есть весьма высокий...
Ганна, которую с рождением господского младенца взяли со двора в дом, со всем хорошо справлялась одна — не только кормила малыша и ещё своих двоих близнят (в роскошных крестьянских персях её даже после всех кормлений оставалось молоко), но и сидела с ним, бдела и радела над ним чуть не больше матери, и не было необходимости в каких-то ещё мамках и няньках. Ганна, добрая душа, чистое открытое сердце, скоро и для Алоизы стала незаменимой — из пособницы, сама о том даже не помышляя, угодила прямиком в подружки; великая честь для простолюдинки — госпоже напёрсток подавать, в иголку ей нить вдевать и откровения её за рукоделием слушать... Панского малютку Ганна любила едва не больше своих двоих, а уж времени с ним проводила — точно больше. И постоянно пела ему, голос у неё был неплох. Уже потом, много лет спустя, Ганна частенько говорила, что пела песню, когда Радим рождался, она пела песню, когда убаюкивала его, и когда он пошёл впервые, пела; и когда он сказал первое слово — это слово было из её песни. И когда он болел, она пела ему. И когда он найдёт суженую свою и будет жениться, Ганна споёт ему венчальную. А если его ранят, она песней его излечит, ибо песенное слово очень сильное зелье — лучше всяких пластырей и декоктов лечит. Много песен знает кормилица и няня Ганна...
