И холодно уже было, готовилась природа к зиме. Всё меньше листвы оставалось на ветках, всё прозрачнее становился лес, полнился серо-свинцовой унылостью поздней осени, и иней каждое утро покрывал пожухшие травы, бесконечно стелился серебряным ковром, и чаще налетали дожди, несомые низкими и тяжёлыми, толстобрюхими тучами, и громче стучали копыта лошадки по подмерзающей за ночь земле...
А в хижине, где с нетерпением ждал Любашу Густав, в хижине-развалюхе, что теперь тянула девушку к себе сильнее дома родного, боже! как в ней было приятно-тепло! Как чудно и благостно проникало это тепло под распахнутый кафтан, который набрасывала на себя Люба в дорогу, как замечательно проникало тепло в рукава и за ворот и растекалось по спине, и как волнующе ложилось тепло руками любимого ей на плечи, как нежно-трепетно согревало оно губами любимого ей холодные щёки и носик, и красивым лицом любимого, на которое хоть сто лет гляди — не наглядишься, ложилось ей на грудь... А потом, о господи! эти самые любимые в мире губы снимали с губ Любашиных, красных, нежных, дрожащих и вздрагивающих, никогда ещё не целованных, раздушистый малиновый сок... Так уютно в хижине было, освещённой лишь огнём очага, и пахло хорошо свежей хвоей и сладким дымком берёзовых веток, а от рук любимого пахло мятой и чабрецом, хотя давно уже отцвели и даже поникли, засохли эти травы... или Любаше чудился этот запах — что немудрено, ибо кругом шла её девичья голова.
Прячься, дитя, когда видишь призрака на дороге
Уютно потрескивали головни в очаге, раскалённой медью полыхали меж камней уголья, и медные же блики то вспыхивали, то угасали на стенах и потолке, на лицах Любаши и Густава; растекался по хижине нежный дух сожжённых можжевеловых веток, Винцусь дремал, во весь рост растянувшись на лаве и положив сестре голову на бедро. А она, разговаривая вполголоса с Густавом, тихонько перебирала шелковистые волосы братика.
Сидел великан Густав у одной стены хижины на лаве, а Любаша с Винцусем — у другой стены.
Говорил ей Оберг негромко, чтоб не разбудить мальчика:
— Я не могу знать, сколько ещё недель, месяцев продлится эта война, и нет у меня уже прежней уверенности в том, что мы одолеем русских. Недавнее сражение ясно мне показало, что противник умеет драться. Но как бы война эта ни закончилась, я, милая моя душа, нимфа моя, тебя не забуду. Знаю, что сердце моё будет рваться сюда. И я отпущу его, и поеду за ним, пока не окажусь у твоего дома, у порога, который ты каждый день переступаешь. Я приеду к тебе, я приеду за тобой. И отвезу тебя в Ригу, где мы обвенчаемся.
Выслушав его внимательно и ни слова не поняв, поскольку (осмелимся напомнить читателю) говорил Густав по-шведски, Любаша сказала:
— Наверное, война эта долго не кончится. Из книжек я знаю, что долго не кончаются войны. Ты уйдёшь не сегодня-завтра, мой добрый Густав, ты уже окреп, и я больше никогда не увижу тебя. И мне от того очень грустно. Мне хотелось бы, чтобы ты остался, чтобы заслал сватов и чтобы стал в один счастливый день мне мужем. И пока ты меня не понимаешь, что я говорю, и пока мой братик спит и не слышит, я признаюсь тебе, мой любимый Густав, что хотела бы от тебя ребёночка...
— Я всё слышу... — прошептал с сонной улыбкой Винцусь.
— И чтобы это был мальчик, — продолжала Любаша. — И чтобы похож он был на тебя — такой же великан и красавчик... Но этого, я думаю, никогда не будет, потому что ты скоро уйдёшь навсегда, мой Густав.
Оберг слушал голос девушки, слегка наклонив голову. Когда она замолчала, он сказал:
— Мы построим с тобой маленький домик на берегу и наплодим много-много малышей — мальчиков и девочек, и чтобы все походили на тебя. Мы будем любоваться ими под шум прибоя и крики чаек и каждый вечер будем гулять по дюнам. А в воскресные дни после службы в церкви я буду катать вас на лодке...
Так они вместе проводили иные дни или вечера, в какие-то из них с Винцусем, в другие, когда Винцусь сказывался занятым делами (хотя трудно себе даже представить, какие могли быть у мальчика его возраста, у подростка, дела), вдвоём. С каждым днём становилось всё холоднее, временами уж сыпал снежок, но ещё не ложился надолго, а влюблённым нашим было всё грустнее, ибо оба они всё яснее чувствовали, что близилась разлука, — и быть может, разлука навсегда.
Однажды Люба и Винцусь засиделись в хижине, разговаривая с Обергом (уже давно не было нужды ухаживать за ним как за раненым, поскольку он совершенно окреп и при ходьбе обходился без палки; хотя долгий пеший путь он ещё вряд ли выдержал бы) и кое-что из услышанного как будто понимая, рассказывая ему о своём поместье, о людях, живущих там, о лозняках, красиво склонившихся над водой, о лошадях и овцах, о милых ягнятах и рассматривая с любопытством его рисунки, что он быстро, по памяти набрасывал на листках бумаги твёрдым липовым угольком, — красивый город с величественными храмами, Ригу, многомачтовые корабли, стоящие вдалеке от берега, с пушистым хвостом белочку, ну прямо как живую (надо же! только угольком так нарисовать!), хижину, в которой они сидели, Винцуся с очень смешным выражением лица и верхом на его Конике... Но спохватились, засобирались.
Осень уже была поздняя, темнело рано. Так, затемно, они в этот раз уже и возвращались. Слегка подморозило, воздух был свеж и прозрачен, за лесом, за чёрными голыми ветвями, вкривь и вкось воткнувшимися в небо, светила полная луна. И это было хорошо, так как Люба с братиком, ясно видя дорогу, могли возвращаться домой довольно быстро.
Резво лошади бежали по пустынному, покрытому инеем просёлку. И далеко уже отъехали от хижины. Потом вдруг заметила Любаша, что начала лошадка её прядать ушами да пофыркивать. Сделала девушка знак Винцусю, и они остановились. И вовремя: услышали конский топот впереди, довольно уже близко и быстро нарастающий топот. И ежели по этому топоту судить — много всадников ехало впереди; вряд ли это было эхо, неоткуда было здесь ему взяться.
Насторожились братик и сестра. Сказала Люба, оглядываясь назад:
— Не случиться бы беде.
— Надо спрятаться, сестрица, — предложил Винцусь.
Люба с братиком поскорее съехали с дороги в неглубокую, но достаточно тёмную лощину, спешились и укрылись в кустарнике. И хорошо, что поспешили они, поскольку в следующую минуту появился на дороге большой отряд — не менее двадцати всадников.
Весьма ярко светила луна, и показавшихся всадников легко можно было разглядеть... как, впрочем, и их самих, сестрицу с братиком, спрятавшихся в редких голых кустах. Люба пригнулась и велела пригнуться Винцусю. Страшно стало: случись что — от этих всадников уж не убежишь. А ещё стало страшнее, когда разглядела Любаша самого первого всадника... Едва увидев, она догадалась.
Это был, конечно, сам Тур — в своём дивном шлеме с блестящими в лунном свете рогами, в крепких доспехах из толстой кожи, в чёрном плаще — и на чёрном могучем красавце-коне; это был тот самый Тур, о котором так много говорили в округе, говорили разное, и одни сказанному верили, а другие сомневались, считали услышанные про Тура истории досужими россказнями, пустыми бреднями оголодавших и от голода, от лишений и бед ополоумевших, потерявших веру во всё доброе людей.
