Не видя иного спасения, евреи Германии бежали на восток. Весьма неглупые польские короли, которые, как любые короли, вечно нуждались в деньгах, отлично понимали, что если давать евреям приют, то в страну поплывут и деньги, и привечали беженцев, и не только давали им места для поселения, но и давали многие привилегии: им разрешали жить самостоятельными общинами и пользоваться самоуправлением в делах, не требующих вмешательства извне, позволяли свободно заниматься торговлей, брать на откуп таможенные и питейные пошлины, пользоваться пахотными землями и сенокосами, даже владеть на правах собственности и аренды целыми поместьями. Еврейское население лавиной хлынуло в Польшу, а потом и далее на восток — под крыло также падких на деньги великих князей литовских. Как в библейской древности бежали евреи из Египта, как в античной древности бегали они от римских императоров, а потом и от византийских, как бежали они из Иерусалима, захваченного и разграбленного крестоносцами, теперь бежали они из Германии и других западных стран. Будто проклятые своим Богом и обречённые им за некие вины, за грехи, а может, безверие на вечное бегство, уходили они с насиженных мест. Целые обозы еврейских переселенцев двигались на восток по немецким, польским и литовским дорогам — с детишками на плечах, с многими товарами, приторговывая по пути, с животными, с рухлядью и одеждой, с пожитками, с книгами Талмуда, уцелевшими от преследования католических священников, а самое главное — с тяжёлыми кубышками, припрятанными в возах и телегах под утварью, под скарбом, выхваченным из огня, под ремесленными инструментами, под старыми башмаками и донельзя поношенными платьями.
Сначала переселялись богатые еврейские семьи, умудрялись вывозить свои состояния. Они селились в крупных польских городах, привечаемые королевской властью и оберегаемые ею; они служили королю и правительству, люди деятельные, опытные в торговле и денежных делах, принимали участие во многих важных государственных предприятиях; задействовав старые торговые связи и поставив торговлю на высокий уровень, они укрепляли торговлю, а вместе с ней и казну, организовали систему сбора налогов, наладили монетное дело, пускали в ход солидные денежные средства, которые работали на благо не только короля, королей, но и целой страны. В Польшу и Литву потекли капиталы и из других стран...
За богачами потянулись середняки и беднота. Садясь на новые земли — в города, городки и местечки, — строили жильё, синагоги, обустраивали свои кладбища, занимались ремёслами — портняжным, сапожным, горшечным, кирпичным, кузнечным и пр., — торговали в рядах и корчмах, в розницу и оптом, а иные даже пахали поля и сеяли хлеб. Местным властям были неподсудны; «суд и расправу» над ними чинили король и великий князь; когда до королевской и великокняжеской власти было далеко, провинившиеся евреи представали перед судом своей общины.
Иосия и Сара
Таковыми — из середняков — были и корчмарь Иосия с Сарой. Во всяком случае, таковыми их привыкли считать, ибо никто не мог знать в точности, сколько у них припрятано пресловутых кубышек и есть ли у них кубышки вообще. Впрочем, умные люди, кое-что смыслящие в делах торговых и питейных, с большой толикой уверенности предполагали, что кубышек у Иосии несколько, причём о некоторых даже Сара могла не знать, ибо предприимчивый Иосия не только в корчме дела обделывал, но ещё и проворачивал делишки на стороне, а на другой стороне обтяпывал дельца, и не был бы он достойным оборотистым сыном авраамовым, кабы, кроме того, на третьей стороне или уж совсем в тени не выделывал иные затейливые коленца, доставлявшие ему хоть и разовую, но весьма внушительную прибыль.
Был Иосия человек худой, но не желчный, хороший семьянин, в меру почитавший жену и без меры любивший своих многочисленных детишек, о которых можно сказать: мал мала меньше или «совсем горох»; Иосия, может, и сам точно не знал, сколько у него детей (но был уверен, что всё это от него дети, ибо Сара была жена верная), поскольку они, погодки и пару раз двойни, если вылезали из-под печки и лавок, так заполоняли корчму, что пройти по ней, не наступив на кого-либо из них, было просто невозможно; так и сосчитать их представлялось делом затруднительным, ибо один пострел мог дважды и трижды под указательный палец попасть, а другой, притомившись от шалостей, и из-под лавки не вылезал, спал там, обняв козлёнка. Для сына Израилева был Иосия, пожалуй, чересчур худоват и бледноват — но, наверное, потому, что много работал, редко выходил из-за прилавка, редко покидал корчму и почти не показывался в лучах солнца. Носил он и пейсики, и бороду не стриг, как положено, и ермолка у него прикрывала как бы в аккурат для неё круглую лысинку. Работал много, кушал мало, легко утром вставал, поздно ложился и, худощавый, лёгкой поступью ходил по дому, везде успевал.
Зато Сара была женщина дородная, неохватная, с плечами покатыми, с блестящими щеками, с красными полными губами, с подбородками и сальными загривками, с внушительными задними местами и с расчудесными, очень крепкими слоновыми ногами, с красными волосатыми икрами. На удивление, однако, и она была подвижна, по кухарским да хозяйским делам расторопна: вроде только что у печи со сковородой стояла — она уж горшок с квасом из погреба тянет, лестница под ней жалобно трещит; как будто вот сейчас в печь хлебы лопатой садила, а она уж у стола можжевеловку свою подливает — и губки у неё бантиком, медовым цветочком, а глаза холодные, цепкие; отвернёшься, а уж в дверях стоит Сара, точнее много там Сары стоит, почти проёма и света божьего не видать: расплывается Сара в сладчайшей улыбке — чутко услышала она перестук копыт да скрип дорогого экипажа и уж встречает состоятельного гостя, не ленится кланяться, перед ним подолом ступеньки метёт, спешит принять шляпу. Здрав будь, любезный господин!..
Молчание Тура
Как-то под вечер разгулялись в корчме мужики, любители пображничать. И свои тут были, и захожие. Времена тяжёлые; не приведи господь ещё таких времён; кушать народу нечего, скотину кормить нечем, у иных голова не болит — и скотины нет; наготу прикрыть — и то не всегда есть чем, крыши не латанные стоят, срубы подгнили, покосились, детишки плачут, ручонки тянут: дай, батька! дай!., да нечего вроде и дать, а на водку денежка есть, на святое, на мужицкое копеечка завсегда найдётся. Разгулялись, расшумелись. Принялись играть в кости. Среди зелёных медяков, приметил быстроглазый Иосия, и серебро блеснуло. Откуда у них серебро?.. Спроси, не ответят, во хмелю ещё обзовут поганым словом, а потом, как кружки опустеют, завиноватятся, примутся увещевать: дай, Иоська, дай, подлей ещё!.. Похоже, растрясли кого-то на дороге — заезжего молодца, которого мама несмелым родила.
Иосия был человек молчаливый; он много думал, мало говорил. А Сара, напротив, очень любила поговорить; причём так много она говорила, что Иосии порой думалось, будто она говорит немало лишнего, и он бы даже мог заподозрить, что Сара больше говорит, чем думает (но так любой муж полагает, устав однажды от своей подруги жизни), если бы не знал наверняка, что у супруги его есть хорошие мозги — мозги весьма самостоятельной женщины. Так и сегодня Сара довольно громко рассказывала ему о том, о чём другие еврейские жёны, супруги корчмарей и матери семейств, предпочитали говорить шёпотом.
