На беду, Любаша услышала разговор девушек, имевший место за дверью; в доме было очень тихо, слух у Любы отличался остротой, да и девушки, увлёкшись разговором, совсем позабыли про осторожность... А поскольку девушки не знали, что дерзкий шведский солдат уже ушёл, то и Люба поняла из их разговора, что он ещё ждёт в поле — Густав, милый Густав, — кому же ещё там быть?..
Превозмогая слабость, бледная, простоволосая, ещё в лихорадке, Любаша поднялась с постели, и, пока девушки, занятые приготовлением снадобья и волнующе любопытным разговором, были в кухоньке и не видели свою госпожу, она, едва не падая, держась рукой за стену, босиком, в одной рубашке, прошла к двери. Едва достало сил ей эту дверь отворить — так была Любаша слаба и так дверь показалась ей тяжела. Но поддерживала её сила решимости, и жажда скорее увидеть любимого, припасть ему к груди вела юную панну к выходу, на крыльцо. По лестнице, скользя руками по перилам, она слетела пушинкой. Ещё прихожую осталось перейти до двери, а там — во двор, и не удержат уж более птичку, не удержат ласточку никакие преграды... Любаша собралась с последними силами, руки сжала в кулачки, стиснула покрепче зубы, и голова у неё вроде бы перестала кружиться, и прибыло как будто сил. Полегчавшими ножками пробежала она прихожую, упёрлась в дверь плечом. Дверь отворилась, и холодный сырой воздух со снежинками и каплями дождя ударил Любе в лицо, откинул со лба волосы.
За ней уж, кажется, девушки бежали. Любаша слышала их крик:
— Панночка! Панна!..
Почти в полной темноте ненастной осенней ночи добежала Люба до середины двора.
— Панночка! Вернитесь! Вам нельзя!..
Здесь сильный порыв ветра остановил её; она вся горела, стучала кровь в голове, и тяжёлая стала голова — не удержать, силы почти иссякли, предательская слабость холодом растекалась по телу.
И стали громче крики девушек позади неё:
— Нас пожалейте! Нас будут ругать, что не доглядели!..
Тут вспыхнул свет фонаря и высветил во дворе, прямо перед Любашей огромную, медведеподобную фигуру, косматую и чёрную. Это чудище, кошмарное видение, надвигалось, оно затмило уже полнеба, и его хорошо было видно, ибо было оно чернее самой ночи. Люба, не понимающая, как кошмар стал явью и как, когда она, не заметив, переступила ту грань, отделяющую кошмар от яви, испугалась, отшатнулась и упала бы, но крепкие руки подхватили её и оторвали от земли, подняли её, лёгонькую, как дитя, высоко к небу, к чёрным тучам, за которыми едва пробивался лунный свет...
— Что ты! Что ты! Куда ты?..
Она узнала голос Радима. Он как раз шёл от лямуса, когда она сбежала с крыльца. Он поднял её на руки, он прижал её к груди и понёс обратно в дом, а Любаша рвалась, через плечо его смотрела во тьму, в поле, где, сказали горничные девушки, стоит, ждёт её любимый.
— Там! Там! Он ждёт меня... Говорили... Я слышала...
— Нет там никого. Не терзай себя, милая, — стучало колоколом в груди у Радима. — Да и не было. Сказками тешатся тёмные люди.
— Пусти... Пусти... Там он, я знаю...
Она смотрела туда, за ворота, в самый мрак. И ей уж чудился там кто-то во тьме, некое светлое пятно, очертаниями напоминающее человека. Ей показалось, что в пятне этом было нечто похожее на руки. Они были как лучики. И они как будто махали ей, звали её, а потом перестали. Или глаза ослепли, залепило их снегом, залило дождём. Любаша протёрла глаза... Нет, это не Густав был... Может, это был её ангел?..
А Радим уже поднимался с ней на крыльцо.
Девушки светили ему фонарём.
— Слава богу! Слава богу!..
Любаша разразилась рыданиями:
— У ангела моего... У ангела...
— Что, милая? Что у ангела?
— Опущенные крылья...
И плакала Люба, оставив попытки вырваться из могучих рук брата. Горячечная, охватила она шею его, прижалась к крепкой, надёжной груди.
— Всё будет хорошо, милая! — успокаивал её Радим. — И твой ангел ещё широко раскинет крылья и тебя от беды защитит. И я не позволю тебя обидеть, душа.
«Свет в окне»
Большой шведский кавалерийский отряд, следовавший, как после выяснили, из Гародни
[65], был внезапно атакован Туровой дружиной в нескольких верстах южнее Рабович. Если ехать по большаку мимо корчмы Иосии, то вскоре за ней дорога поворачивает строго на юг, и как раз на повороте дорогу эту обступает очень густой лиственный лес. Весьма удобное место для засады.
Пустив вперёд пикет из четверых драгун, шведы задержались в корчме; много съели, ещё больше выпили и потому утратили бдительность (обжорство и выпивка никогда до добра не доводили) — не слышали выстрелов, раздавшихся со шляха и возвещавших о том, что пикета шведского больше нет.
Не зная об опасности, полковник Даннер велел продолжать движение. Не прошло и получаса, как отряд достиг поворота дороги, ставшего для большинства храбрых шведских драгун роковым. Мысль о неотвратимости гибельного конца явилась полковнику, когда он, следовавший впереди отряда, увидел высокий завал, перекрывающий шлях, — завал из брёвен и остро заточенных кольев. Эта мысль ещё укрепилась, когда Даннер увидел десятки хорошо вооружённых людей, внезапно выступивших из-за деревьев, в масках и шкурах похожих на лесных призраков. Едва собрался шведский полковник скомандовать «назад!» и уж повернул коня, как с пронзительным и зловещим скрипом рухнули сзади на дорогу несколько кривых чёрных берёз. Путь к отступлению был отрезан.
Шведские драгуны сражались героически, бились отчаянно. И вместе с полковником в атаку шли, и без него, когда уж выбит он был из седла страшной казацкой пикой. Тот призрак, что сразил полковника, мог ввергнуть в ужас не только малодушных, поскольку был он как детище былых жестоких времён и дивным шлемом своим весьма напоминал безжалостного рыцаря-тевтона, и уже одним видом он устрашал — великан на огромном коне, с крутыми плечами, могучими руками и мощным торсом. Оставив пику в теле полковника, он выхватил саблю, большую и тяжёлую, ему под стать, и, очень ловко, умело с нею управляясь, вклинился в самую гущу шведов. Но не было малодушных среди королевских драгун. Держали удар, пока оставались силы. Стонали и рычали, однако отступали — как будто сама земля давила на них, наваливалась непомерной тяжестью, и были оттеснены с дороги в кустарник, в низкий молодой ельник, и там, окружённые, почти все полегли, а души их с этого места отлетели туда, где наконец обретут успокоение; только нескольким удалось уйти — бросив лошадей, они спрятались в густом подлеске и тихонько, ползком-ползком, убрались подальше от места отчаянного побоища.
Было много убитых и со стороны нападавших. Тяжкая плата за радость победы, за право зваться людьми независимыми, людьми с гордостью и честью... Где уязвлена честь, там отважному может быть могила. Чем не эпитафия для достойных мужчин, знающих, на что они идут, когда вынимают из ножен не посрамлённое оружие?..
