Женщина оглядела его с сомнением:
— Ты ещё не сказал, как тебя зовут, уважаемый.
— Имён у меня много. В разные времена и в разных странах звали меня по-разному. Всё не упомнить... Истинное имя... впрочем, вам оно ничего не скажет; вам достаточно знать, что я — иерусалимский сапожник. И более всего известен под именем Агасфер...
Так сказав, он кулак разжал, и все увидели у него на ладони пять золотых монет. И никто не заметил, откуда он их достал — из кошеля ли, из пояса ли, или из-за подкладки, а может, всё это время он монеты в руке держал.
Услышав имя, Сара недоверчиво скривилась; увидев золото, она удивлённо хмыкнула. Разгорелись у неё глаза. Но ничего не сказала. Переваливаясь с ноги на ногу, как жирная гусыня, ушла Сара куда-то во внутренние покои. И вернулась действительно с большой бутылью тёмно-зелёного стекла.
Налила компании у очага по полной чарке. Хотела унести бутыль, но захожий жид её придержал.
Сара опять ничего не сказала. Он положил перед ней золотой:
— Хватит тебе, хозяйка, и одной монетки. Весь вечер мы будем гулять.
— А может, порадуешь нас и стряпнёй? — подмигнули ей мужики. — И сыр у тебя есть нетвёрдый, вку-у-сный!..
Сара попробовала монетку на зубок:
— Странный у тебя какой-то золотой. Никогда таких не видывала. Как будто из дальних земель принесён...
Гость усмехнулся:
— Не всё ли тебе равно, еврейская жена! Важно — что золото. Это французские су.
Как никто не заметил, откуда в руке у гостя появились золотые су, так никто и не увидел, куда золотой су из руки Сары подевался, — будто и не было его вовсе. С этого времени довольная улыбка весь вечер украшала круглое лицо Сары; она ухаживала за щедрым гостем и мужиками, что были с ним, подливала им да подкладывала; она почти от них не отходила; и, конечно, краем уха слышала многое из того, что за их столом говорилось.
А новый гость между тем говорил вещи невероятные...
Он говорил, что хорошо помнит взгляд Иисуса...
Мы, увы, не слышали начала их разговора, но вместе с Сарой послушаем продолжение.
Слыша такие речи от этого удивительного человека, крестьяне даже про выпивку забыли, и хлебная водка грелась у них в руках, а горячее жаркое на блюде остывало.
В восхищении и удивлении прищёлкивали мужики языками:
— Расскажи же, добрый человек, как выглядел пан Иисус...
— Как Он выглядел? Как все плотники: крепкий в плече, в руке... — здесь неожиданно для всех из глаз этого человека покатились слёзы; он смахнул их ладонью; но слёзы снова покатились, и он промокнул их рукавом.
— Это мы и сами понимаем, не глупые, — молвил в нетерпении один из крестьян. — А какой Он был, расскажи...
— Красивый был пан Иисус, — Агасфер наконец справился с собой и заговорил громче: — Статный. Повыше среднего роста, можно даже назвать высоким — вот примерно таким, как я... Во всяком случае, Он всегда возвышался над людьми, над толпой, хотя и держался очень скромно. Или так казалось, что Он возвышался. Было не в росте дело — на сколько выше Он любого из людей вершков, — дело в том огромном мире, в бесконечном мире, что умещался в Нём. А в Нём помещалось неохватное — как это ни странно звучит. В Нём, в телесной человеческой оболочке, в прахе, в горсти пыли, по существу помещалось божественное — само божество, — замыслившее мир, воплотившее мир и вобравшее мир. Я потом много думал над этим... Иисус всегда притягивал взоры, даже если молчал. Притягивал взоры Он внутренним величием...
Глотнув вина, рассказчик отломил кусочек хлеба и, задумавшись, как бы уйдя взором в себя, держал этот кусочек в руке.
— Ещё. Ещё расскажи, — просили мужики.
— Вот хлеб! — показал им отломленный кусочек их новый знакомец и на мгновение закрыл глаза. — Э-э, да вы не поймёте! И я не сразу понял... Ну да ладно! Поймёте потом. Это путь. Чем не путь?.. Знаете, что мне Иисус сказал, когда крест Его воздвигали? Он сказал: «Каждое поколение идёт своим путём, но по одной дороге. И ты это увидишь...»
— Чудеса! — воскликнули потрясённые мужики, хотя явно ничего не поняли; но потрясены они были тем, что слышали сейчас слова, когда-то реченные самим Христом и слышанные вот этим человеком.
— Он смотрел мне в глаза, а через глаза — в самое сердце. И я увидел, что это смотрит в меня Бог... — при этих словах рассказчик опять пролил слёзы. — Когда Он испустил дух, было затмение солнца. Люди устрашились, звери кричали, стаи птиц в испуге взметнулись в небеса...
— Вот ведь чудеса! — дивились крестьяне, качали головами, а иные и осеняли себя крестным знамением.
Подлили рассказчику вина.
— А ещё расскажи: какой Он был — пан Иисус...
— Осанка у Него была — осанка человека с достоинством. Он и крест свой нёс с неким достоинством; хотя был согбенный и измученный, избитый, с окровавленным лицом и с венцом терновым... но знал, что страдания Его не напрасны. Это, должно быть, и укрепляло Его. И то верно: когда человек знает, ради чего страдает, когда он понимает, что цель его велика и есть великий же смысл в достижении её, он легче переносит свои муки, свои печали...
— В глаза бы Ему заглянуть! — сказал кто-то весьма взволнованным голосом. — Ты заглянул, человече? Наверное, хорошие у Него были глаза.
— Это так, — продолжил Агасфер, кивнув. — Глаза у Него были такие, что прозревали тебя насквозь и говорили тебе то, что хотел сказать Он, — в самое сердце закладывал тебе эти слова, даже если Он не размыкал уст. У меня есть сомнения, что те слова Его, обращённые ко мне, слышал ещё кто-то, кроме меня. Ибо сказаны они были глазами Его небесными.
— Небесными? — переспросили изумлённо.
— А вы разве не знали? Как васильки у вас в поле, у Него были синие глаза.
— Чудеса! Дивные чудеса! — опять восклицали крестьяне, слушали жадно.
— Он прошёл путь скорби
[68] до Голгофы, по которой Иисус нёс свой крест; известно, что на пути скорби Иисус совершил девять из четырнадцати остановок своего крестного пути, нёс с достоинством, хотя и тяжело Ему было, и Он остановился передохнуть у моего дома, а я, не зная, кто Он, не разглядев по чёрствости, по озлоблению сердца, что Сын Человеческий и есть божество, оттолкнул Его... Не знаю, простил ли Он меня, скудоумного, но то, что в глазах у Него была любовь, — я видел.
На минуту спазм перехватил горло Агасферу, и он молчал. И никто не нарушил его вынужденного молчания, ждали продолжения рассказа. Мерцали блики огня на медном лице этого человека. Тихонько шипела смола на поленьях.
— Неправильно рисуют и лепят, — наконец опять заговорил гость. — Не в плюсну Христу забивали гвозди, а в пятку — сбоку под щиколоткой. Адская боль. От неё сходят с ума.
