Богу помолясь, в провидении Его не усомнясь (и потяжелее бывали испытания!), с городища своего староверы снялись и ушли на юг — в места ещё более глухие, где и птицы-то, кажется, не летали, и зверье оставалось непуганое, и там, в пустынях, неведомых ни польскому королю, ни великому князю литовскому, построили мятежные себе новые скиты.
Однако оставленное на холме городище не долго пустовало. Когда последние раскольники ушли, когда затих в лесу скрип их телег и смолкли в чаще голоса скитальцев, обосновался в их гнезде со своей дружиной Тур... Раздольно было дружине в просторных раскольничьих избах; и весело Туровым людям было у высокого общего костра, возле которого плясали вечерами под жалейку, лиру и бубен, — пела бы душа, а ноги спляшут; и страшно, ох, страшно было пленникам — шведским мародёрам, разбойникам, татям, надувалам-жидам, иезуитам-душехватам
[74] — в тесных тёмных подпольях.
Одно время о том в округе не знали, многие даже не верили, что вообще существовал такой Тур; ежели призрак — то он и есть призрак, у него нет места и времени, из небытия он является, в небытие и уходит, от призрака и пыли не остаётся, а ежели дитя молвы он — то с молвой однажды и умирает, как всегда ослабевает ветер, даже самый сильный, что ломает деревья... Но с течением дней и недель расползлись по округе слухи, и имели они всё новые подтверждения, и множились, и укреплялись, и наконец потянулся любопытный народ к раскольничьему скиту — сначала просто поглазеть из кустов, а если повезёт, то попроситься в дружину, потом — спросить совета у честного, затем — просить помощи, защиты у сильного и благородного, и наконец стали являться к Туру справедливому и великодушному за праведным судом...
Славный Тур, которого теперь видели и слышали все, который воплотился для людей в образе ясном, быстро стал народом любим, ибо был щедр, и дающая рука его не оскудевала, и был он всегда верен своему слову. Казалось, чем больше он горемычному народу раздавал, тем богаче становился и ещё больше давал, и делом своим утверждал истину: кто щедр и держит слово, тот богат. Но вершить суды Тур согласился не сразу, были у него сомнения: тот ли он человек, что может понять промысел Божий и увидеть в виновном виновного, а в невиновном невиновного?.. Но уговорили его лесные братья, дружина, заметив ему, что леса здешние, в которых добрые люди живут, должны быть очищены от волков...
Надо нам здесь сказать, что народные суды — явление нередкое в истории. Были такие суды ещё у древних племён — славянских и германских; и вершили их в местах значительных, народу хорошо известных, связанных с поверьями или верой, в священных рощах и на капищах, на возвышенных местах — холмах или на склонах гор, в местах красивых, какие исключительно могли быть обиталищем богов и исключительно в каких должна была вершиться народная, а значит божественная, справедливость, в полях под сенью одиноких вековых дубов или в тенистых дубравах, где лучшие из лучших, решавшие судьбы, дарящие жизнь или призывающие смерть, в роскошном убранстве из листьев и цветов, неспешно, торжественно раскачивались на огромных качелях... Позднее — в Средние века — народные суды становились всё более тайными судилищами, ибо суд — это серьёзная власть, а правители, забиравшие силу, весьма ревниво относились к власти и питали лютую ненависть к тем, кто её доискивался. Иные мудрые правители, видя, что не могут взять власть над народными судами, делали вид, что покровительствуют и потворствуют им. Принцип древний, как мир: не можешь одолеть противника — позови его в друзья... Так, известный император Средневековья, мудрейший из мудрых, удачливейший из удачливых Carolus Magnus
[75] часто посещал лично такие суды и даже дал им пароль «Reinir dor Feweri!»
[76]. Если суд признавал человека виновным, его неминуемо ждала виселица...
Подобно древним князьям славянским или кёнингам германским, подобно тому же Carolus Magnus, коего мы только что упомянули, восседал Тур на возвышении — на огромном камне, застеленном волчьими шкурами. А стоял тот камень на самом высоком месте городища, и имя ему было Лоб. Расположилась рядом и дружина его. И другие люди смешались с дружинниками, потерялись среди них, как в высоком лесу. Повсюду толпился народ, сидели на камнях поменьше да на плашках старики — с дюжину или больше.
А перед Туром стоял крестьянин — беднее не сыскать; а ежели на лицо глянуть — не сыскать и несчастней. Из лаптей солома, солома и в голове, зипунишко смурого сукна совсем старинный, латанный-перелатанный, а всё одно — в прорехах, рукава по локоть, ручищи из них большие торчат — костлявые и чёрные; волосы не стриженные, оттого и глаз не видать, а видать только большой голодный рот.
Боясь взглянуть на Тура, низко голову опустив, молвил мужик негромко:
— Женщину мою они с печки согнали...
— Что же из того!.. — улыбка едва тронула уголки губ у Тура.
— Так у нас говорят, — пояснил крестьянин, повысив голос, но потом тише добавил: — Так говорят у нас про тех, что берут бабу силой...
Губы у Тура сомкнулись жёстко.
— Ещё что? Говори.
— Последний хлеб у детей отняли...
Удивился Тур:
— У других и полхлеба нет, а у тебя — хлеб. Откуда?
— Да уж какой там хлеб! Кушать хлеб — не беда, а у нас лебеда... — он вздохнул и развёл руками, — мякина, жёлуди да кора.
— Ещё что?
— Младшенький кричал, и его из хаты выбросили вон... Ударился головой о камень...
Взроптали в толпе, услышав про такую жестокость.
Покачал головой Тур, глаза сурово сверкнули из-под серебряной личины.
— Умер?
— Нет, пан Тур. Миловал Господь!
Поразмыслив немного, спросил Тур:
— Скажи мне, добрый человек, видел ли кто твою беду?
— Я видел, — выступил один человек из толпы. — Живу по соседству.
— Что же ты не вступился?
— Стар я уже, пан Тур, вступаться. Старость моя — неволя; до клюки не дойти; где уж молодцам спины мять?
— Так и было, как он говорит?
— Да, так и было.
— Ещё кто видел его беду? — взглянул Тур на толпу.
Тут расступились люди, и вышла на круг Старая Леля.
— Я видела его беду, сынок.
Опиралась старуха на свою вечную суковатую палку. Вся обвешана Леля была оберегами, ладанками, некими корешками и погремушками — коробочками с семенами. В седые космы были цветные верёвочки и ленточки вплетены, а также — кожаные ремешки да все с хитрыми узелками; к поясу приторочены выточенные из кости человечки и всякие животные, кисеты и кошельки, берестяные туески со снадобьями, кулёчки и склянки; на подоле же длинном, до земли, красовались сухие репьи — видать, издалека она шла и юбкой мела бездорожье... Вид у Лели был такой, что её следовало бы назвать здесь колдуньей, но в народе привыкли вперёд называть её знахаркой или лекаркой, так и мы не станем колдуньей её звать.
