Защемило у Любаши сердце. Она вышла из хижины, питая слабую надежду отыскать на снегу следы. Однако никаких следов не было. Ослепительно белое, девственно нетронутое снежное покрывало раскинулось повсюду — и на поляне, поверх густых зарослей верломы, и в тёмной чаще под деревьями.
— Не приключилась бы с тобой беда! — молвила тихим голосом Люба. — Где ты теперь? Где ты, мой милый Густав? Я не нахожу тебя, нет вокруг и следа твоего, и никто словечка о тебе не скажет, и у меня оттого потускнели очи... Встречу ли я тебя ещё? Жив ли ты?
Так тяжело было на сердце, хотя и царила в нём любовь...
Взобравшись в седло, Люба направила лошадку от хижины прочь. Тревожилась девичья душа. Не давала покоя мысль, что, возможно, они и не сильно разминулись — возможно, ещё день или два назад Густав ждал её здесь, смотрел на эту поляну, на эти деревья — не покажется ли она из чащи, и слушал тишину — не донесётся ли стук копыт... И Любаша корила себя: почему не собралась она приехать в хижину раньше? И себя же упрекала: почему позволила болезни так долго держать над ней верх? почему ещё неделю назад не переборола слабость?.. Была бы сейчас у любимого в объятиях! И счастьем светились бы глаза, и радостью полнилось бы любящее сердце!..
Далеко-далеко — за лесом, за полем, за оврагом — вдруг завыли волки. Вздрогнула и остановилась лошадка. И Любаша, очнувшись от раздумий, тут поняла, что в тоске своей, в расстроенных чувствах едет совсем не в ту сторону, куда ей надо было ехать. И она повернула лошадку домой.
Спроси у ветра про пташку, выпорхнувшую из клетки
Когда Тур вошёл в одинокое жилище Старой Лели, сидела старуха с берестяной книгой на коленях и водила кривым пальцем по неровным строчкам. Жарко горел огонь в очаге, сизый дымок убегал струйками к прорехе в крыше, громко булькало некое варево в медном котелке.
Шлема не снимая, сел Тур на лаву. Тяжёл был Тур. Прогнулась, заскрипела под ним лава. Большой был Тур. Сел у оконца — весь свет заслонил. Умный был Тур: как вошёл — только о нём и думала Старая Леля. А думала она, что вот недавно сидел на этом же самом месте другой человек, такой же большой и тяжёлый, сильный воин — Туру под стать, но когда сидел он, не думала о нём Леля, угостила понюшкой и листала свою волшебную книгу. Тур — иное. Как вошёл, не могла больше Леля читать.
Закрыла она книгу, но всё ещё держала её на коленях; помешала в котелке варево.
— Слышу тебя, пан Тур, издалека слышу. И людей твоих слышу, что остановились и поджидают в версте.
— За версту слышишь? — удивился Тур.
— Тихо в лесу после метели. Далеко слышу.
Старуха предложила ему понюшку табаку.
Однако Тур отказался:
— Не хитри, женщина. Слышал я о твоих понюшках...
Леля кивнула и промолчала. Горело у неё сердце, и она боялась — не разгорелся бы глаз. Поэтому закрыла глаза. Не признаваться же ей, старухе, что смутил её душу герой... о котором она только и думает. Постыдна старческая любовь. А давно она на него глаз положила, давно. Ещё только слышала о нём, о делах его, и уже о нём думала. Когда впервые увидела, подкосились ноженьки, — которые прежде не подводили...
Тур сказал:
— Все говорят, что ты провидица и знаешь будущее — своё и чужое.
Леля склонила голову и промолчала. Да, давно на него глаз положила; ещё прежде даже, чем и думала, — он не родился ещё, а она о нём только и помышляла, о нём мечтала, его ждала... Смотрела Леля на отражение своё, седые волосы вставали дыбом: стара! ах как стара! могильные травы по ней плачут! могильный камень давно по ней скучает и грустит! И куда подевались молодость и красота?.. Всегда тянулась за ней телега её прекрасного, женского, очарования глаз; была молода, и сильна, и красива, и умна, и ясновельможные шляхтичи хотели её, облизывались на неё паны, а иные и увивались, упрашивали ими повелевать; ныне же оглядывалась она... и видела за спиной котомку убогого, старушечьего, уже как бы и не из сего мира, который с каждой весной опять юн. И никому-то она была не нужна! Кабы не хвори чужие, кабы не умение её распознавать болезни, забыли бы к ней дорогу, не то в проруби бы утопили, как топили веками ведьм... А когда-то была хороша! Ах хороша! Ах какая румяная она была — такая румяная, что даже ночью румянец видать, не спрятаться с таким румянцем во тьме. И кожа была белая-белая, как разлитое по телу молоко, и глаза были — что озёра под синью небес, и голосок — что журчливый ручеёк. Мимо той раскрасавицы не прошёл бы нынешний Тур...
— Что же ты молчишь?
— Ах, человек... Что же ты так поздно пришёл!
Тур кивнул на берестяную книгу, лежавшую у неё на коленях:
— Верно, прошлое наше по этой книге видишь?
Леля видела сейчас только своё прошлое, без всякой книги. Память была сильна. Не делала дурного людям. Но её боялись. Делала только доброе. Но её не любили. Как будто много сделала добра и могла тем гордиться. Но томило чувство, что пусто свою жизнь она прожила, так как не было в её жизни любви. Детки были, а любви не было. Да и где те детки? Уж сами старики, и старики уже их детки... Не пригрезились ли они давно-давно?.. И вот явился он — достойный из достойных, честный из честных, сильнейший из сильных, настоящий, славный потомок доблестного пращура... Ах, неужели она дождалась своего — о котором сто лет мечталось? Но уже страшно было глядеть на собственный образ.
Она хотела помолодеть. Она прибегала к колдовству. Пила воду с младенца, шептала заговоры; под голову на ночь пелёнку из-под младенца клала и шептала новые заговоры... а с третьими заговорами смотрела, смотрела во все глаза на молоденькие ростки пшеницы, на молоденькую поросль ёлок и сосенок. Однако колдовство было бессильно — так сделалась она бесповоротно стара. Миртовую воду в церкви брала, умывалась, также умывалась триперстницей
[80]. Потом вглядывалась, вглядывалась старуха в своё отражение. Не помогали ей ни миртовая вода, ни триперстница. Нет, не разглаживалась кожа на этой живой мумии, седые космы оставались седыми космами, нет, не светились юностью глаза, и долгая плоская грудь не становилась высокой и упругой, нет, и никуда не исчезал постылый горб... И никакие щётки, никакие — даже самые дорогие — гребешки не вычешут бессчётные лета из этих волос, как вычёсывают они запросто блох, и никакое мыло заморское не смоет с лица эту гнусную старость.
— Зачем тебе прошлое? — с печальной улыбкой вздохнула старуха. — Его уже изменить нельзя. Его надо только помнить, чтобы черпать из него силу.
— А знаешь ли ты настоящее?
— Все за будущим приходят, а ты настоящего хочешь! — удивлённо покачала головой Старая Леля.
Недалеко от Тура — только руку протянуть — на плашке, накрытое рогожкой, что-то лежало. Тур из любопытства приподнял рогожку. Там лежали четыре репки.
