Этим топором в глухом углу чащи, куда и зверье не захаживало, они за два дня поставили сруб — не очень большой, но достаточно крепкий, чтобы стать им надёжным прибежищем до весны.
Пока трое товарищей ставили сруб, Георг ходил по лесу в надежде отыскать хоть какую-нибудь пищу. И однажды набрёл на звериную тропу. Он выкопал яму на этой тропе, долго караулил и дождался наконец счастливого часа: попала в яму лесная коза, весьма упитанная, надо сказать, была эта коза в предзимнее время — едва дотащил её удачливый охотник до того потайного места, где уже возвышался новый сруб.
Карл, Мартин и Оке не знали даже, чему больше радоваться — надёжной кровле над головой или добыче охотника. Навалив еловых веток на земляной пол в срубе, все четверо возлежали на этом ложе, мягком и душистом, рвали зубами мясо, по которому давно истосковались, мечтали о трубочке табаку и о кружке пива, да не какого-нибудь жиденького кислого пойла, разбавленного пять раз, — вроде того, что пили они в местных придорожных корчмах, — а настоящего, домашнего, честного шведского пивца, от которого в голодных кишках наступил бы праздник...
Согревшись и насытившись, вспомнили они песню.
Мартин затянул куплет, Оке поддержал, потом и другие присоединились, и вот уже будто не в лесу глухом, не в болотах литовских они обретались, а в родной Швеции были, в живописных горах, среди скал-исполинов, острыми зубцами воткнувшихся в небеса, среди бурных горных рек, шумных порогов и водопадов, среди ручьёв, вытекающих из таинственных гротов, обиталища эльфов и троллей, среди фьордов они были с недвижной водой, в коей, как в зеркале, отражались то низкое северное солнце, то звёзды, то высокие борта гордых кораблей, и зрили они внутренним взором красивую женщину, обращавшуюся к герою с такими словами:
— Eder vill jag gifva de gangare tolf
Som ga uti rosendelunde
Aldrig har det varit nagon sadel uppa dem
Ej heller betsel uti munnen
Eder vill jag gifva förgyllande svärd
Som klingar utaf femton guldringar
Och strida huru I strida vill
Stridplatsen skolen i väl vinna
[81].
Впервые за много дней они почувствовали себя защищёнными. Воспряв духом, поверили в свои силы и в то, что удастся им избежать смерти в этих покинутых Богом местах. Вот как удивительно действуют на людей, ещё вчера прощавшихся с жизнью, сытный ужин, тепло и добрая старинная песня.
На Рождество небо звездисто — будет тебе любовь...
Война войной, а праздников не забывали. Дождались и волшебного праздника Рождества Господня. Украшали хаты: было голодно, да красиво. Ходили девушки на перекрёстки петь колядки. А ещё и высокое славно выводили:
— Рождество Твоё, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума:
В нём бо звёздам служащий, звездою учахуся,
Тебе кланятися Солнцу правды,
И Тебе ведети с высоты Востока:
Господи, слава Тебе...
[82]
Серебром разливались, хрусталём звенели в морозном воздухе, в тихой ночи их чудные голоса. У кого было не пусто в тайнике, пекли овсяные блины. Надевали на святки рожу, ходили с вертепами и со звездой, славили Христа. Затевали святочные игры. Смотрели на небеса — тёмные ли Святки, светлые ли? Вспоминали приметы — уродится ли горох, уродится ли хлеб, будут ли молочные коровы, будут ли ноские куры, не разгуляется ли слишком зима?.. И повсюду гадали. И ходили по домам наряженные, по святочному обычаю колядовали. Затягивал у ворот, у дверей детский задорный голосок: «Я маленький хлопчик, принёс Богу снопчик, Христа величаю, вас со святам
[83] поздравляю!» Едва «хлопчик» уходил, подтягивался хор: «Коляда, коляда! Подавай пирога, блин да лепёшку в заднее окошко!»; а то девушки выводили нежно-ангельскими голосами: «Подайте коровку — масляну головку: на окне стоит, на меня глядит» или «Подайте блинка — будет печь гладка!..»
И Красивые Лозняки стороной не обходили. Знал народ, где ещё можно чуток покормиться в голодные времена; помнил народ, что Ланецкие никогда не бывали скупы, в святочной подачке никому не откажут; от себя отнимут, другим дадут, голодного одарят, нищего приветят, честь сберегут. И не ошибался народ: подавали, была печь гладка; не репкой, не редькой и луком встречали колядчиков, а сладким пряником и пирогом, масляным блинком да душистой лепёшкой, сушёными ягодами и мочёными яблоками, кого квасом угощали, кого уваживали пивом, а кого и водкой одаривали. Весьма широкую тропку протоптали ряженые в снегу. Да не одну: и от Рабович тропка была, и от Улук. И по ним из других ещё тянулись деревень.
Как-то в одну святочную ночь вышел на тропочку Винцусь. Как всегда, предоставленный самому себе и занятый своими делами, многие из которых иначе и назвать нельзя, как причудами скучающего юного паныча, хотел он в одиночестве, без помех, полюбоваться на святочное небо и, может, собственных примет в нём поискать. Именно для этого отошёл он от жилья, от усадьбы с освещёнными окнами, чтобы свет не мешал. И стоял он посреди тропы, и дивился на роскошное звёздное небо, на серпик месяца золотой, поднявшийся высоко над лесом.
Вдруг услышал Винцусь скрип снега позади себя. Оглянулся — это кто-то возвращался в Рабовичи из усадьбы. Присмотрелся Винцусь. Ночь хотя и светлая была, ясная, звёздная, а не видать — кто шёл. Тёмное пятно двигалось на тропе. Только и слышно: скрип да скрип, скрип да скрип... Потом услышал Винцусь девичьи голоса, а за ними и смех. Когда ближе они подошли, разглядел в свете звёзд — две девушки это были. Видно, из Рабович они приходили колядовать. И, похоже, повезло им, несли вдвоём котомку: перепало девушкам немало гостинцев.
Хоть и шляхтич был наш Винцусь, хоть и честь была ему дороже жизни и имя шляхетское должен был он с гордостью нести и хоругвью поднимать его над собой, над своей судьбой, над своими поступками, но из вежливости и по доброте христианского сердца отступил Винцусь на шаг с тропы, чтобы девушки эти простые, крестьянские, могли пройти... Узнав его, они попритихли, даже как бы головы опустили в скромности, в положенном к господину почтении, и уж вроде прошли мимо, но вдруг обернулись, засмеялись разом, будто сговорились, и набросились на Винцуся, и повалили его в сугроб...
Юный шляхтич наш и опомниться не успел, как одна из девушек уселась ему на ноги, а другая, заливаясь смехом, навалилась на грудь и ну давай его целовать... Он было стал сопротивляться, хотел её оттолкнуть. Ведь ужас как не любил Винцусь, когда его целовали — да ещё в губы. Как-то сестрица его поцеловала так, и он в расстроенных чувствах всё вытирал себе губы рукавом да сторонился её с полдня. А тут...
