Располагалось имение на берегу речки Прони, возле высоких ив, склонивших ветви к самой воде. Место было весьма приятное взору: бережок, где-то высокий, где-то отлогий, нежным песочком уходил подчистую, чуть зеленоватую воду. Старые ивы укрывали бережок густой тенью, в которой даже в самый жаркий день царила благодатная прохлада. На взгорок поднимались два ряда столетних лип — вот среди них-то, среди великанов, под сенью их развесистых ветвей и раскинулось привольно имение Красивые Лозняки — двухэтажный деревянный господский дом, кругом него — службы и несколько хат. Защищено было имение высоким бревенчатым тыном с крепкой дубовой брамой на две створы. При многочисленной дворне, умеющей держать оружие, а не только пресловутое дубьё, имение это могло бы быть настоящей крепостью.
От ворот имения вилась дорожка берегом реки мимо села Рабовичи — прямиком к городку Пропойску, самому крупному из ближайших селений, к центру Пропойского староства...
Поскольку городок этот мы в нашем повествовании помянем ещё не раз, то надобно здесь оговориться: из неблагозвучного названия сего вовсе не явствует, что в этом древнем городке, расположенном при впадении речки Прони в Сож, жили исключительно те, кто в доме у себя в красном углу вместо досок со святыми ликами, вместо чудотворных образов помещал презренного идола Бахуса и денно и нощно ему молился, пропивая всё и вся, обрекая на страдания и нищету несчастных жён и чад, но щедро окропляя ножки языческому божку то бражкой, то мёдом, то водкой и вином... совсем нет. Всё дело в том, что в месте столкновения и соединения двух мощных водных стремнин Прони и Сожа постоянно образуются опасные водовороты, могущие утянуть на дно не только неосторожного пловца, но даже и лодочника с лодкой, и в местном говоре такие воронки-водовороты называются «пропоями». Вот именно от этих пропоев название города и произошло — как предостережение тем, кто путешествует по воде и, любуясь красивыми берегами, новыми просторами, открывающимися за каждым поворотом русла, даже помыслить не может, что вот-вот, через два, через три взмаха весла его поджидает смертельная беда. И многие столетия назад, когда не было ещё и в помине многих великих столичных городов, влияющих на судьбы мира, на ход времён, городов с весьма благозвучными и гордыми именами, его уже знали, этот милый городок, а скорее даже и не городок, а всего лишь местечко, как Прупой, Пропошек или Пропошеск...
Грозовая туча не прошла стороной
К концу лета на шляху, что связывал Могилёв и Пропойск, и на иных — меньших — дорогах стало много оживлённей. Опять появились многочисленные русские отряды. Но теперь они продвигались в обратном направлении — на юго-восток и на восток, как бы откатывались под напирающей с запада несокрушимой шведской силой. Пешие и всадники, а также обозы то совершенно заполоняли дороги, то на какое-то время пропадали. Скакали туда-сюда вестовые, нещадно нахлёстывая взмыленных лошадей. Опять начались поборы и откровенные грабежи, и обирали крестьян не только русские военные, но и все, кому не лень, все, за кем стояла хоть какая-то сила, — разбойники, бродяги и побродяжки, проезжие купцы, беглые солдаты и другие искатели наживы, а также мужики и шляхта из других поветов и староств, пытающиеся хоть таким способом поправить свои дела, — их обирали, и они обирали; если не отнимали, так воровали. Старая истина: войны и разрухи всегда сопровождаются воровством, разбоем и грабежами. Из этого закона исключений ещё не бывало.
Стали чаще захаживать чужие люди и в Красивые Лозняки. Многие заходили во двор и, стуча палочкой по камешкам, просили подаяния именем Христа — хлебушка, водички, старой вещички. Днём христарадничали, высматривая быстрым, цепким взглядом, где что лежит, где что не заперто, а ночью являлись как тати — ломали, оголодавшие и отощавшие, наглые и злые, в садах ветки, валили на огородах плетни, отрывали от сараев доски. Криштоп, добрый старик, а и он такого безобразия не выдерживал: поднимал дворовых мужиков; ловили воров и до крови, до хруста костей их бивали.
Ещё побаивался Криштоп, что вызнают эти многочисленные бродяги и воры, по которым железный ошейник и позорный столб плачут, про тайники в лесу и ограбят их, и придумал спрятать все тропки и дорожки, ведущие к имению. Для этого нарезали дёрна в разных местах и «застелили» им тропки; также кое-где насадили кустарников, сделали завалы из брёвен и сучьев, проторили ложные троны, ведущие в никуда — в чёрный овраг, в колючий ежевичник, в лесной камень или пень. И меры эти скоро возымели действие: пришлых людей в Красивых Лозняках сразу стало поменьше.
Между тем грозный, убийственный вал военного лихолетья был к нашим юным героям — Любе и Винцусю, оставшимся в силу обстоятельств без поддержки отца и матери, без поддержки старшего брата Радима, — всё ближе. Вестовых в имение никто не присылал, потому юным Ланецким приходилось довольствоваться тем, что до них доносила всеведущая народная молва.
А молва доносила про то, что шведы будто сокрушили русских при Головчине
[10], будто ночью в дождь и туман обошли русских болотом и неожиданно ударили по ним, и было отчаянное дело, и много осталось на поле побитых с той и другой стороны. Русские откатились к Шклову и Горкам, а шведы заняли Могилёв. Говорили, что Карл потом целый месяц сидел в городе, так как войско его нуждалось в отдыхе, а многочисленные раненые и больные — в лечении. Раненых после сражения было немало. И множились больные от нелёгкой, полуголодной походной жизни. В народе к этим вестям относились по-разному: одни радовались поражению русских, смеялись над взаимным недоверием, ревностью к первенству их полководцев, потирали руки; другие всё более тревожились — лучше бы русские остановили шведа под Могилёвом, не быть бы теперь ещё большей беды; третьи припоминали давнюю мудрость: радуйся, когда враги твои бьют друг друга. Всякого рода умники могут сколько угодно смеяться над раздорами и несогласием среди русских военачальников
[11], но русские солдаты драться умеют, и то, что швед так долго «зализывал раны» после победы, — вернейшее тому свидетельство. Беженцы из Могилёва рассказывали, что шведы будто не очень веселы, и даже скорее злы и мрачны, и всяких трудностей у них — как у собаки блох: и раненых лечить, и умерших хоронить, и мундиры чинить, и лошадей кормить, и припасы собирать... и многие тяготы свои они перекладывают на плечи горожанина, — со всей-де округи собирают плотников, портных, шорников, скорняков, седельщиков, кузнецов, башмачников, шляпников, бочаров и прочих ремесленников и с ними не церемонятся, на улице не раскланиваются, на балы не зовут — надевают ярмо и знай себе нахлёстывают, погоняют, выжимают из них все соки. Потом были новые вести: что вышел Карл из Могилёва и направился на Чериков и Стариши. А могилевчан перед тем основательно пограбили... Слушая обо всём этом, Люба и Винцусь тревожились о родителях и брате, что остались в Могилёве, известий от них всё ещё не было никаких. Разные нехорошие, самые страшные мысли настойчиво лезли в голову. Гнали эти мысли сестра и младший брат, отводили друг от друга глаза. Люба, девушка умная, понимала, что слухи слухами, описания описаниями, а действительность, наверное, много хуже и тяжелее, чем рассказывают; ибо хорошо про войну слушать и читать, да страшно войну наяву видеть.
