Сказал Карл:
— Не время петь. Так к нам могут близко подобраться, и мы за пением не услышим скрипа снега.
Мартин сказал:
— Вроде тихо. Тебе что-то почудилось, Карл.
Карл не ответил. Но и успокоиться не мог; он поворачивал голову го в одну сторону, то в другую. Хмурился, поглядывал на дверь. Зачем-то встал, тут же опять сел. Подвинул к себе поближе шпагу. Неспокойно у него было на душе.
— Ты бы, Оке, выглянул наружу...
— Зачем мне выглядывать? — невозмутимо отказался Оке. — Я только что с речки пришёл. Всё спокойно в округе. Никого нет.
— Что-то там хрустнуло, — настаивал Карл, всё ещё крутя головой и прислушиваясь. — Или протрещала сорока? Или мне почудилось?
Оке нехотя поднялся и уж собрался двинуться к двери, однако остановился:
— А что это ты здесь распоряжаешься, Карл?.. Я вот дверь открою сейчас, и мне — пуля в грудь... Нет уж! Сам выглядывай наружу, если тебе надо.
Карл состроил недовольную мину:
— Уж и попросить нельзя!.. Ты, Оке, как девица, к которой нужен особый подходец...
Оке так и взвился:
— А от тебя только и слышно: сделай то, сделай это, пойди туда, посмотри там...
— А ты уж и обиделся! — едко усмехнулся Карл.
— На тебя обижаться смысла нет. Тысяча малых обид сложились в одну большую — с утра до вечера обиду. Уж и не знаю, когда из обиды выйду. А ты ещё жару подбавляешь.
Теперь уже зло процедил Карл:
— Брехливой собачонке обида — праздник. Ты, Оке, — просто ублюдок!
— Вот-вот... опять... — развёл руками Оке.
— Выгляни ты, Георг! — бросил, зевнув, Карл. — Не хочется мне спорить с трусом.
Георг усмехнулся — и довольно мрачно:
— А верно Оке говорит: что это ты среди нас верх взял? Тебе что-то почудилось — вот ты и выглядывай за дверь.
Карл оглянулся не без надежды:
— Мартин?..
Но Мартин презрительно сплюнул:
— Я тоже думаю, что верховодить должен лучший. А ты, Карл, не лучший.
— Кто же лучший? Не Оке ли?
— А хоть бы и Оке! У него ещё осталось немного сердца...
— Сердце на войне — лишняя роскошь, — вздохнул уязвлённо Карл.
— Думается мне, мы давно уже не на войне...
Некоторое время они ещё все препирались, обижаясь и злясь друг на друга. Потом притихли, высказав все слова, какие могли высказать, и долго прислушивались, в раздражении поглядывая на огонь, шумевший в очаге. Наконец все вместе они подошли к двери, вытащили мох, что был насован между жёрдочек, долго смотрели наружу. Ничего опасного для себя не увидели. Немного осмелев и обнажив шпаги, они вывалили из сруба всей гурьбой...
Тут-то на них сверху и упала сеть (напрасно, напрасно забыли они поговорку «Ju flera kockar, dess sämre soppa», какая звучит в переводе: «Чем больше поваров, тем хуже суп»). В первый миг пришли в замешательство, потом дёрнулись было шведы бежать, но сеть была большая и запутались в ней руки и ноги. Все четверо повалились на снег, ругались, поминали дьявола, мешали друг другу выпутаться. И видели они, как из-за деревьев выступили какие-то люди, много людей. Лица у этих людей были очень недобрые. А двое или трое, вооружённые большими ножами, спрыгнули с крыши и принялись «добычу» вязать. Карл отчаянно ругался, Оке молился, а Мартин и Георг обречённо молчали.
Плуту да вору — честь по разбору
Увидев Тура, заглянув в глаза ему и встретив тяжёлый спокойный взгляд, поняли разбойники, что не будет им пощады. Несколько дюжих мужиков, не церемонясь с ними, щедро одаривая пинками, тычками и тумаками, принудили стать их на колени.
Оке перестал молиться и сказал, что в глазах у этого человека увидел свою смерть, и ещё он сказал, что позорная петля — это в лучшем случае; сказал Оке, что он рад будет петле.
Карл, перестав ругаться, пробовал бодриться:
— Вернули б мне мою шпагу...
Мартин и Георг молчали, опустив головы.
Оке опять сказал:
— Если б кто моих родителей убил, я бы того расчленил по суставам. Не пожалел бы...
— Заткнись, Оке! — простонал Карл. — И без тебя тошно... Поймали нас, опытных, как птенцов.
Тур смотрел на них, прислушивался к их словам. Не зная языка шведского, не мог понять, о чём разбойники говорят. Плакала душа.
Оке сказал:
— Если б кто над моей невестой надругался, я бы того живьём в прорубь вморозил. Не пощадил бы...
— Заткнись же, наконец, Оке! — прорычал Карл. — Не то я сейчас загрызу тебя...
Тут они услышали голос этого человека — человека в дивном старинном шлеме, — явно главенствующего здесь человека. Голос его был негромкий и низкий. Когда он говорил, все молчали. Прислушивались разбойники к его словам, жадно прислушивались, очень хотели понять, о чём речь, но не знали ни слова из местного языка.
Тур сказал им:
— Похоже, жили вы до сих пор без чести, если позволили себе такое чёрное дело.
— Что он говорит? — спросил Карл у Мартина.
— Откуда мне знать! — уныло покачал головой Мартин.
Тур между тем продолжил:
— У нас в шляхте говорят: забываешь о чести — теряешь душу; забываешь о душе — теряешь лицо... У вас четверых нет чести, нет души и нет лица. Вы мертвы уже.
— Что он говорит? — спросил Карл у Георга.
— А о чём поют сосны? — ответил вопросом на вопрос Георг.
Оке опять молился:
— Уповаю на милосердие Твоё, Господи...
Сказал Тур:
— Прожили вы жизнь без чести. Вы без чести и умрёте. И мне не понадобится суд старцев. Да простит меня Господь, который допустил до всего этого!..
— Знать бы, о чём он говорит, — всё сетовал Карл и скосил глаза на Оке. — Ты понимаешь хоть слово?
— Не понимаю, — хмуро дёрнул плечом Оке.
Тур между тем продолжал, оглянувшись на своих людей:
— Не следует нам испытывать Бога, как Он испытывает нас, — и потом опять повернулся к разбойникам. — Я дам вам возможность защищаться. И потому вам вернут ваши шпаги...
— У тебя благородное сердце, пан Тур, — сказал Волчий Бог. — Повесить их вон на том дереве... И вся недолга.
— На колья посадить! — вставил своё Певень. — Только прикажи, пан Тур, я топорик возьму и мигом четыре кола приготовлю — плотник я знатный... Как вспомню, что они сотворили... — нет никаких сил терпеть, руки так и чешутся.
Ещё предложили из дружины:
