— К деревьям привязать да лесных братьев свистнуть. Придут лесные братья стаей и начнут откусывать от живого.
Тур покачал головой, и все замолчали. Он сказал:
— Почему я это делаю? Вовсе не ради того, чтобы они приняли смерть с честью — с оружием в руке. А ради того я это делаю, чтобы угодить своему болящему сердцу, ублажить свою десницу, жаждущую мести. Согласитесь: мне, воину, не к лицу казнить безоружных — даже таких недостойных, как они.
— Тебе решать, — не стал возражать Волкенбоген.
— Твой выбор, — согласился и Певень.
— Он прав! — кивнули и другие. — Не будем испытывать Бога казнями...
Здесь Тур склонился над Карлом.
— Ты похож на воина. Ты, может, даже владеешь оружием, которое у тебя отняли?
— Что он говорит? — спросил Карл у Георга.
— Он спрашивает... — угрюмо процедил сквозь зубы Георг.
— Что?..
Тур взял шпагу у одного из своих людей и воткнул её в снег перед Карлом. Певень разрезал верёвку на руках у шведа.
— А! Этот дикарь хочет драться!.. — воспрянул духом Карл. — Задам же я ему сейчас — мужичине.
— Уж больно гордая осанка у этого мужичины, — предупредил Мартин. — Будь настороже, друг.
С улыбкой и посветлевшим надеждой лицом вскочил Карл на ноги, схватил шпагу и сделал ею несколько привычных движений — разминая затёкшую руку, разогревая застывшее от холода плечо; со свистом он рассёк упругий, морозный воздух — и раз, и другой; засмеялся... Люди Тура отступили на несколько шагов, образовав достаточно просторный круг. А Тур где стоял, там и стоял. Только движением уверенным и неспешным извлёк из ножен свою саблю.
Карл был опытный воин — много опытнее своих друзей; он это знал наверняка, и они это понимали, потому и удавалось ему до настоящего времени верховодить в компании друзей по несчастью. Ему — забияке и ловкачу — не было в драке равных; то-то радовался он, что этот мрачный парень, напоминающий рыцаря из давних времён, ничего не знал о нём, не знал о победах его в поединках, о подвигах его в стокгольмских и рижских пивнушках, где шпага его немало пьяной крови пролила, и о проделках на ночных городских улицах, когда двумя-тремя точными ударами он, мастер воинского ремесла, добывал себе очередной тугой кошелёк — как прибавку к жалованью.
Весьма опытный воин был этот Карл, знал, как противника в поединке обмануть... и так он прыгнул, и эдак скакнул, и сделал угрожающий выпад, и к ложному удару прибег, и будто бы раскрылся, и в сторону отступил, и снова красиво рассёк доброй шпагой воздух, и всё подводил он к тому, чтобы внимание противника на хитрые ужимки свои отвлечь и уж тогда со всей внезапностью нанести удар верный, ради которого и разыгрывал здесь с клинком всё шутовство...
А Тур, стоявший недвижно и зорко следивший за всем этим танцем, всего один раз ударил — быстро и сильно, — мгновение угадал. Карл, увлечённый своими обманными движениями и выпадами, за противником не углядел и пропустил этот удар — единственный и точный. И с плеч долой слетела и покатилась бесшабашная Карла голова. Остра была у Тура сабля, и очень тяжела рука. Желало мести горячее сердце.
Такая же бесславная участь постигла и остальных разбойников — одного за другим. Не дрогнула, верно разила рука Тура... Но мы о том уже повествовать не станем, ибо это ни нам не доставит удовольствия, ни читателю любезному, равнодушному к судьбе недостойных, беспутных, чёрствых сердцем, не покажется интересным, и творения нашего никак не украсит натурная кровавая сцена, и почти невозможно нам будет представить прекраснодушного героя жестокое лицо.
Отирая саблю о снег, Тур дружине сказал:
— Репки эти соберите, на плашку рядком положите. Придёт старуха — заберёт...
И тут уж мы при всём желании нашем затрудняемся сказать: эти ли самые головы видели при не вполне ясных обстоятельствах с читателем и с капитаном Обергом, эти ли головы прозрели мы неким мистическим образом в хижине у Старой Лели вчера, позавчера или третьего дня, на плашке дубовой, покрытые рогожкой, и эти ли самые головы тревожно и двусмысленно вещали будущее шведскому капитану, сводя его с ума, или там были головы совсем другие, — не всё понятно в белом свете автору, пусть и не бесталанному, пытливому и старательному, не всё доступно пониманию и читателя, пусть и самого образованного и прозорливого; остаётся в мире немало неразгаданных тайн, даже рядом с каждым из нас — стоит только повнимательнее осмотреться, чтобы убедиться в этом; в самом простом и прозрачном можно неожиданно для себя обнаружить необъяснимое, мистическое, тёмное, запутанное и тревожащее воображение — как, например, зло, заплутавшее во времени...
...После этой беды, случившейся с семьёй священника, до самой весны ничего не было слышно про Тура. Люди его не раз появлялись то там, то тут, безжалостно гоняли они разбойников по лесам, по деревням, — не только шведских, но и из местных, — отчаявшихся прокормиться от честных трудов, нацелившихся выжить от дел не богоугодных, от промысла презренного; однако сам Тур нигде не показывался.
И Радим Ланецкий, удивлялись, куда-то пропал. Люба и родители надеялись, что ничего худого с ним не приключилось, — кроме того, что уже приключилось. Предполагали, что решил он наведаться в Могилёв; оставались там у Радима на пепелищах друзья... Думали: как узнал Радим про беду, что случилась с Марийкой, так разбилось у человека сердце, и ушёл он в чужие края — покинул места родные, где всё напоминало ему про его несчастливую любовь, где образ Марийки повсюду вставал перед ним ясно-ясно, и оттого плакала скорбящая душа и отчаявшийся разум уж не страшился безумия. Верили в это; хотели верить, что есть под солнцем места, где Радиму в несчастье его небеса не кажутся с овчинку, что места есть под вечной луной, где он может, как прежде, любить Бога и вести тихую благородную жизнь; а другие мысли — тревожные, чёрные — гнали от себя. Уповали на лучшее: перегорит в сердце беда, залечится временем рана, и вернётся Радим в родной дом. Пусть не сейчас, пусть через много лет... но споёт ему песню венчальную — с другой уж невестой, не с этой (ибо времена проходят, и с ними уходит любовь) — кормилица и няня, простая крестьянская женщина Ганна, как некогда обещала.
Только Винцусь отлично знал, что ни в какой Могилёв, ни на какие пепелища Радим не уходил, что и не думал искать он иных мест ни под солнцем, ни под луной, знал Винцусь, что совсем недалёко он, славный, отчаянный его брат, гроза людей бесчестных, наказание божье лиходеев и татей, знал, что укрылся добрый Радим от всех у себя на городище, в походы не ходил, судов более не судил, муку свою не мог избыть; ох, не та это мука, что, начавшись с утра, уж вечор отпускает!., а с мукой той ему был не мил белый свет... Но взял Винцусь свой роток на замок.
И для старого сердца праздник — весенний вертоград
Как долгожданная весна приходит, так весь мир становится будто сад. Молодое ликует сердце: вся жизнь впереди; радуется и старое сердце: ещё одну зиму пережили. К ночи не загнать молодых в дом, поутру не добудиться; самое время молодое — что до рассвета. А старость ценит день — много ль осталось тех дней впереди? — жаль складывать их под сонную подушку. Выползают на солнышко старики; давние позабыв обиды, держатся друг за друга... перед лицом вечности страшно быть одному, так и тянется дрожащая рука за кого-нибудь подержаться, зацепиться, опереться на что-нибудь. Вроде вся жизнь за спиной, а опереться не на что, — вот беда. Так и подпирают друг друга до поры старцы... Из сада, что есть мир, ласково веет на них тёплый, благоухающий ветерок. Не всё-то скорбеть старикам, приходит и им час порадоваться.
