А весна всё забирает права. Вот уж с полей белое покрывало сошло. А в лесах и в низинах, меж языками слежавшихся снегов, ярко-жёлтым цветом зацвёл, словно золотом радостно брызнул, весенник. Минул час, отцвели подснежники, время перелески пришло: расстилается её сине-голубой ковёр в сырых лесах, ещё прозрачных без листвы, возле буков и грабов, возле ясеней и лещины. А в дубравах — ветреницы белоснежные звёздочки-цветки; и так много их — точно как звёзд на небе. Всё теплее с каждым днём, капель отзвенела, всё пышнее, всё толще бесконечный ковёр, покрывающий землю. Украсил лужайки гадючий лук фиолетовым цветом, а в тени под деревьями — белые цветки василистника, а может, кто обронил серебро?., тут и там вольготно раскинулись на песке длинные стебли вербейника...
Кто-то мимо пройдёт, не замедлит шаг, не повернёт голову: трава — и трава, цветки — и цветки, нет им числа, и имён их не удержит память. Но только не Старая Леля наша. Каждому цветочку, каждой былиночке и хворостиночке она имечко знала, и знала назначение, и запах, и вкус, и волшебную силу, дарованную Богом. Едва снега сошли, её уж в хижине было не застать. От какого-то былья возьмёт корешок, от какого-то стеблинку, там — цветочек, тут — листочек, почечку, хвоиночку, плодик, косточку; эту зелень срежет серпом, а ту веточку сорвёт с молитвой, мохом обернёт, спрячет в туесок — сокровище... Не знала Леля покоя: сойдёт роса — и она уже в полях, в лесах, и так, при деле, — пока не ляжет новая роса. Сегодня бабушка не поленится, завтра доброму человеку боль уймёт, огневицу погасит, всякую немощь таящуюся укротит, отведёт страсть, жизнь спасёт, воздвигнет его от одра болезненного. Над травкой склонится, перед кустиком поклонится, идёт себе и идёт, за день не одну версту отмахает... а на вид — стара, слаба, неказиста (ежели не сказать: плоха, горбата). Идёт знахарка, бывает, за высокими травами её и не видать. Думу думает... Вот бессмертник, жёлтые цветочки, тёплые комочки. Ошибаются, ох, ошибаются лекари, говорящие, что главный орган — сердце, нет, нет органа, печени важнее... возвыси мой ум к тебе, Владыко Иисусе Христе... и для печени бессмертник хорош — горек, но приятен. А при слабости, при хворобах живота — вот очиток тут как тут, белые цветочки, красные тычиночки... страстьми своими, Боже, страсти мои исцели... А у кого боли в груди, кому покоя не даёт надсадный кашель, царапает рёбра, тому медуница в самый раз... прости нас, грешных, Господи... вот и она! и кровь ещё остановит волшебная трава медуница, и смягчит боль... Боже наш, славу Тебе воссылаем!..
Так, идучи от леса к леску, от поляны к полянке, притомится Старая Леля да и сядет передохнуть где-нибудь на лужку, улыбнётся, обратит к солнышку смуглое лицо. Славно! Славно: коли помирать судит Господь — так в тёплую землю ложиться, тёплой землицей и укрыться. Юбка у старухи пёстрая — лоскуток к лоскутку, заплатка к заплатке, а подол у старухи широкий, как расправит его на коленях, как по лужайке его раскинет, как по травам его пустит, так, глядишь, будто по волшебству, будто вода живая, растечётся он, подол её необыкновенный, вширь и вдаль, с разнотравьем, с разноцветьем смешается, срастётся, даст корни, и уж глаза свои после три не три, а не разглядишь, где кончается дивный подол старухин, а где начинается ковёр цветов полевых; лоскутки синие в василёчки уйдут, лоскутки жёлтые — в одуванчики, лоскутки зелёные — на бесконечные травинки-былинки помножатся, а белые заплатки как бы сами собой обратятся в ромашечки... И саму старуху, может, не заметишь, мимо пройдёшь, путник, подумаешь — пенёк там или кочка... Страшненькая, конечно, старушонка, много ей годков; она уж и сама не помнила, когда минул её век, она уже только догадывалась, что в лета стародавние была всё-таки молодой... как не быть!., с любовью родительской кто-то повесил ей медный крестик на младенческую грудь... хотя не осталось уже тому свидетелей, — разве что на небесах.
Посидит-посидит, вздохнёт; устало проведёт чёрной ладонью по лицу.
— Боже, Боже! Не лицо, а личина. Боже, Боже! Не кожа, а кора... — потом на руку взглянет свою. — Иисус Милосердный! Не рука, а корневище; не пальцы, а корешки, — и с грустной улыбкой покачает головой. — Вот ведь старая карга!..
Мы так не думаем. А думаем мы: женщина, родоначальница, Мать... и совершенный разум.
Здесь мы с ней, наверное, и простимся — со Старой Лелей, знахаркой и колдуньей. Почему — наверное? Почему мы не говорим о том наверняка? Должно быть, потому, что знать наверняка и не можем, поскольку не божественной мы природы, а обычный у нас земной разум, — возможно, читатель наш ещё встретится с ней... встретится в жизни, познав её вместе с нами на страницах сего скромного труда, проникшись к ней уважением, запомнит её и узнает, увиденную воочию. Нам не известно, сколько мудрая знахарка прожила, и мы знать не можем, сколько ей вообще отмерено было свыше: мы не исключаем, что и ныне она где-то живёт — и не просто обретается, как обыватель, ничем не отличающийся от других обывателей, а пособляет людям, милосердно и бескорыстно, творит по-прежнему добрые дела, как и должно творить их сильному, мудрому, особенному человеку, поцелованному Господом.
Верой и правдой за ломаный грош и высочайшую измену
Ближе к середине лета стало известно в Могилёвских землях, что поход короля Карла потерпел полный крах и армия его разбита: частью уничтожена, частью пленена, частью — с самим несчастливым королём — спасается бегством. Слухам этим, разумеется, не верили, поскольку многие ещё в Могилёве своими глазами видели, как шведская армия сильна, как она многочисленна, хорошо вооружена и как разумно организована. И все видели обоз генерала Левенгаупта. Уж если один обоз таков у армии, то какова же сама армия! как она велика! она должна быть просто непобедима. И хотя обоз этот русские изрядно потрепали, — так это же целая армия русская билась с обозом, часть его всё-таки ушла и с войском королевским соединилась... так говорили.
Откуда узнали о сражении, о последней, решительной, баталии, да ещё узнали так быстро после неё, действительно имевшей место и действительно с печальным исходом для шведского оружия, не известно. Возможно, от вестовых — шведских
[89] или русских; возможно, «почта» еврейская передала новость, или, может, птицы небесные весточку принесли, а может, приснился кому-то вещий сон. Вести эти, понятно, взволновали и удивили многих, — неужто Карл Петром разбит? Удивляли эти вести потому, что иного ожидали развития событий, — что как раз Карл побьёт Петра...
Однако всё не верили, пока в один из жарких дней не показались на шляху первые шведские беглецы. Это были те кавалеристы, которым посчастливилось не только голову на плечах сохранить, но и коня своего сберечь и русским казакам в плен не попасться. Они бежали на север, главным образом к Риге, по одному, по двое, но чаще небольшими отрядами, так как у отряда всегда больше возможностей миновать счастливо земли, в которых тебя не принимают как друга. Спустя несколько дней за всадниками потянулись пешие; они также пробирались по большаку и просёлкам, сбиваясь в небольшие отряды.
