– Эта музыка такая ритмичная, да? – высказалась она после окончания увертюры. – И места у нас чудесные.
Оглядываясь по сторонам, она чувствовала, что не разочаровала сына. Шляпа и жакет остались в гардеробе, и Люси с удовольствием подумала, что на ней сегодня тщательно отглаженная блузка. И прическа хороша. Люси не покидало восхитительное предвкушение праздника. По правде говоря, она не бывала в театре уже пять лет.
– «Атлето и Анджело», – читая программку, пробормотала она, – «тяжелоатлеты».
Занавес открылся, и на сцене предстали декорации чудесного леса, а на фоне задника, расписанного древовидными формами, которые извивались, подобно щупальцам осьминога, стояли, кланяясь, Атлето и Анджело. Оба были богатырского сложения, с бесстрастными лицами и длинными нафабренными усами, с массивными ногами в плотно облегающих светлых трико, застегнутых с помощью сверкающих стальных пряжек.
– Словно с луны свалились, и прямо в лес, – тихо прошептал ей на ухо Питер.
Она рассмеялась, находя в его шутке проблески остроумия.
– Маленький похож на мистера Эндрюса, – прошептала она, – наверное, из-за усов.
Они молча наблюдали, как Атлето и Анджело с выпученными глазами поднимали гантели непомерной тяжести, постепенно увеличивая вес.
– Неплохо, – критически заметила Люси, когда занавес упал под жидкие аплодисменты, подкрепленные громом оркестра.
– Это только первый номер, – снисходительно произнес Питер. – Обычно стоит немногого.
Пока он говорил, занавес поднялся, и Люси поспешно наклонила программку к освещенной сцене.
– «П. Элмер Харрисон», – объявила она Питеру, – певец. Цветной. – И она в радостном ожидании подняла взгляд на сцену.
Элмер действительно был цветным, даже чернокожим. Но не важно, какого цвета была у него кожа, – его голос отличался поразительным тембром. Люси нашла, что его улыбка очаровательна – белые зубы певца то и дело сверкали между выпяченными красными губами. Элмер исполнил арию тореадора из «Кармен» и «Когда приходит отлив».
Про отлив он спел бесподобно, постепенно опускаясь до неведомых низов хроматической гаммы, а последние ноты прозвучали настолько глухо и бездонно, что с галерки его стали громко вызывать на бис. Мгновенно вознесшись из глубин к наивысшей точке, Элмер ответил публике песней «Дом, милый дом». Он исполнил ее очень медленно, очень благозвучно, очень печально и задушевно. Не возникало ни малейшего сомнения в том, что П. Элмер Харрисон поет о своей родине.
Люси и Питер сошлись на том, что Элмер хорош – «сносен», по выражению Питера, – но предстояло нечто большее, чем просто сносное. По словам мисс Тинто, это была «великолепная программа», и Люси наслаждалась ею, как наслаждаются хорошим вином.
После мистера Харрисона выступали воздушные гимнасты Каскарелла с тройным сальто с перекладины, и, пока они крутились на головокружительной высоте, Отто и Ольга спокойно расхаживали по сцене, успокаивая возбужденные нервы зрителей песенкой, в которой были такие строчки: «Отцом мне звать его придется» и «Найдется ль кто-то лучше Мэри?». Голоса певцов звучали восхитительно и очень гармонично. Далее в программе были: Примавеси – ловкий фокусник, как писали о нем в вечерних новостях; Эбенизер Эдвардс, охотник-чревовещатель, который выглядел безукоризненно в розовом; Эль Тортамада, бескостное чудо, женщина-змея с почти отталкивающей гибкостью.
Но разумеется, публика, затаив дыхание, ждала выхода Мэри, которая появилась – для возбуждения аппетита – после антракта, ближе к концу представления. И Мэри была потрясающа. Фактически никакая превосходная степень в описании ее не была бы преувеличением. Ее изумительную фигуру обтягивало трико. Сначала она с игривым лукавством спела куплеты: «Боюсь домой идти я в темноте». И ах! – каждый мужчина в зрительном зале жаждал успокоить Мэри. Потом она исполнила песенку о французской леди, таинственным образом подхватившей один коварный недуг, по-французски embonpoint
[26]. «Ам-бон-пом, – пела Мэри, и каждый раз, повторяя этот рефрен, она подмигивала, покачивала бедрами и нарочно прибавляла: – Фу-фу». «Ам-бон-пом… бон-пом… фу-фу».
Это было умопомрачительно. Мэри то вертелась на сцене, то расхаживала с важным видом, принимая разные позы. Искусными руками совершала предполагающие полноту волнообразные движения вокруг икр, вокруг груди, вокруг более интимных, чем грудь, мест. И одновременно с барабанной дробью раздавался громкий уморительный возглас: «Ам-бон-пом» – и вместе со звоном тарелок: «Фу-фу».
Весь театр заходился смехом. Снаружи, в городе, устало лязгали по рельсам трамваи, на углах стояли хмурые полицейские, мужья били жен, рождались – да, рождались дети. Но внутри, в театре, центром вселенной была Мэри, возлюбленная каждого мужчины в зрительном зале, для Люси – сестра по духу.
По щекам Люси катились слезы, она в восторге схватила Питера за руку.
– О Питер! – задыхаясь, прошептала она. – Она… она великолепна!
Ослабев от смеха, он еле слышно пробормотал:
– Фу-фу.
Изнемогая от смеха, она знаками показывала, что сейчас умрет.
– Я… я… – задыхалась она. – Я… – Но была не в силах что-то произнести.
– Ам-бон-пом, – спела Мэри в последний, сотый раз.
И зал восторженно грянул в ответ:
– Фу-фу!
Но кульминация еще не наступила, ибо, доведя зрителей до изнеможения, Мэри принялась, образно говоря, подавлять их своим талантом. Снова появившись перед публикой в образе женщины, впавшей в похмельное безумие, она спела под конец: «Я развалина, с которой Кромвель обошелся так грубо». Развалина – Мэри, грациозная Мэри, и Кромвель, вы же слышали об Оливере Кромвеле, – о-о, это было уж слишком!
Такого никто не мог вынести. Крепкие мужчины рыдали от хохота. На Питера напала икота, а Люси – Люси откинулась в кресле, не сдерживая слез радости, бежавших по ее щекам.
Обессилев от смеха, Люси смотрела на последний выход Мэри сквозь пелену восторга. Они оба, мать и сын, были так переполнены эмоциями, что почти не увидели завершающий сюжет «Сестра юнги» в биоскопе. Они с трудом выстояли при исполнении «Боже, храни короля». О, редкое, восхитительное и чарующее наслаждение!
Они вышли из душного театра на прохладную улицу, где уже собралась очередь на второе представление.
– Только подумай, что им придется вновь пройти через все это, – с сочувствием вспоминая Атлето и Анджело, сказала Люси, немного успокоившись. – Но, ах, Питер, как это было великолепно!
– Им за это платят. Деньги – вот что заставляет колеса вертеться.
Он остановился, чтобы купить газету у орущего мальчишки-газетчика, потом на углу властным жестом махнул желтому трамваю. Трамвай с протестующим скрежетом повиновался.
– Наверх? – бросил Питер через плечо, когда они сели в трамвай.
