– Работа окончена?
– Окончена, матушка, – ответила Люси, избегая ее взгляда.
Почему она не смотрит в глаза наставнице? Это тоже покорность?
Наставница поднялась, подошла к Люси, тщательно осмотрела работу.
– Ай-ай-ай! – Она защелкала языком, потом подняла пелену. Почудилось ли Люси, или наставница сделала это с презрением? Последовала фраза: – Как ты умудрилась измазать эту вещь!
Интонация, с которой было произнесено слово «измазать», показалась Люси дьявольской. «Измазать!» Ее охватила дрожь, в груди дико заметался демон, требующий ответа. В чем ее обвиняют?! Вещь дали ей испачканной. Наставница знала об этом, так же как и о том, что руки у Люси безупречно чистые.
– Разве не понимаешь? – настаивала Мари-Эммануэль. – Ты испачкала эту вещь.
Губы Люси сложились для ответа: «Да, матушка», но потом что-то в ней сломалось и яростное негодование прорвалось наружу. Не имеет значения, что устав предписывает смиренное признание всякой несправедливости, покорное искупление никогда не совершенных проступков! Люси с вызовом вскинула подбородок.
– Разве вы не понимаете? – отчетливо процедила она. – Эта вещь была испачкана, когда мне ее дали.
Какое ужасающее нарушение устава! Это неслыханное возражение заставило всех прочих послушниц в оцепенении открыть рот. Однако Мари-Эммануэль оставалась совершенно спокойной. Ее бледные губы искривились в непонятной гримасе. Она полностью проигнорировала реплику Люси и, осторожно держа пелену, невозмутимо произнесла:
– Довольно. Перед обедом поцелуешь ноги всех присутствующих, а во время обеда во искупление будешь стоять на коленях – раскинув руки крестом.
Наставница повернулась и двинулась к своему месту. Люси держалась прямо, ее худое лицо побелело, голова кружилась, в ней словно плавал какой-то туман.
Почему должна она подчиняться такому… такому тиранству? Этот вопрос жег душу огнем. Этому нет оправдания, это несправедливо. Господь не хочет, чтобы Его мир был таким – мелочным и незрелым. Неужели она должна с опущенной головой пресмыкаться во прахе? Должна ли она отказаться от собственного «я», обеднять свой дух, лишать себя всего, чтобы только обрести это совершенство, о котором ей прожужжали все уши? В человеческой душе должна заключаться мощь, а не это увядшее, бескровное бессилие, насаждаемое здесь.
Ее мучительная рефлексия была прервана резким ударом колокола, призывающего на обед. Колокол будто бы управлял ее волей. Люси поднялась вместе с остальными и с застывшим, как маска, лицом пошла за женщинами, которые гуськом потянулись за наставницей в трапезную. Да, она медленно шла в общем потоке и в этом потоке отныне всегда была под контролем.
Была произнесена молитва, потом все уселись за длинный узкий стол в ряд, спиной к стене. Все, кроме Люси. Она стояла со спокойным лицом, устремив глаза на Мари-Эммануэль и скрывая внутреннее смятение ценой неимоверного нервного напряжения. Она соберет всю свою волю и ни за что не покажет, насколько мучительно для нее это искупление.
И вот наставница сделала ей знак. Люси медленно вышла вперед, чтобы принести свои извинения – Мари-Эммануэль или Господу?
Чувство юмора ей изменило, или она рассмеялась бы. Да, она наверняка рассмеялась бы, увидев себя на коленях, целующую башмаки двадцати женщин. Ну и сцена: она встает на колени, кланяется почти в пол, поднимается, делает шаг вперед, снова опускается, тянется губами вниз, целует башмаки. Часто девочкой она играла в детскую игру, пела песенку: «На колени встань, землю поцелуй, землю поцелуй! На колени встань, землю поцелуй, моя прекрасная леди!»
Что ж, надо быть как малое дитя – так сказала однажды Жозефина. «Игрушка в руках Иисуса!» А почему бы и нет? Хотя смотря какие башмаки перед ней… Большие и маленькие, гладкие и растрескавшиеся, одни – с прюнелевым верхом и синими эластичными боковинами, другие – залатанные и зашитые руками сестры-сапожницы, третьи нелепо перекошены из-за шишки на косточке большого пальца, четвертые воняют потными ногами, но все – все целомудренно сдвинуты вместе, прикрыты черным подолом, готовы к прикосновению ее губ. Если бы сейчас ее увидел Фрэнк – он с любовью целовал эти губы, – или Питер, или даже Эдвард, который в этот момент может разгуливать по площадке для гольфа либо смаковать сладкое мясо, приговаривая: «Восхитительно!» – что они подумали бы про нее? Они могли бы посмеяться – это так смешно, когда женщина средних лет ползает на коленях по полу, засовывает голову под стол, стукается лбом, целует чьи-то башмаки! Может быть, Иисус тоже смеется над ее муками. Он умер ради нее, и поэтому она по приказу Мари-Эммануэль должна унижаться ради Него.
Наконец все было кончено. С трудом поднявшись на ноги, Люси прошла в центр трапезной и опустилась на колени спиной к столу. Потом раскинула руки в стороны – крестом, как от нее требовали, держа спину прямо и откинув голову. Теперь, в этом состоянии души и тела, она должна была предаться молитве. Но могла ли она молиться? Позади раздавался приглушенный шум начавшейся трапезы – там двигали тарелки, тихо звенели вилками, поскрипывало кресло Мари-Эммануэль, шуршала одежда сестры, прислуживающей за столом. И все это время Люси стояла на коленях с раскинутыми в стороны руками, дрожа при мысли об этом нелепом тиранстве, отравляющем и озлобляющем ее душу. А она должна была молиться!
Она ослабела, напряженность ее позы становилась невыносимой. Но она не сдастся. Она покажет этой Мари-Эммануэль, покажет им всем, как умеет выносить страдания! Разве не страдала она в миру? Вот почему пришла она в эту обитель. Но где же тот покой, которым, словно мягким покровом, она надеялась окутать свой израненный дух? Неужели этот вожделенный покой – в ее раскинутых крестом руках, в настороженных глазах Мари-Эммануэль, буравящих ей спину?
Руки и плечи начали наливаться свинцом, потом болезненное ощущение медленно захватило область груди. Боль становилась невыносимой, Люси хотелось опустить руки. Она чувствовала, как вместе с тяжелым биением сердца на нее накатывает изнеможение. Надо опустить эти онемевшие свинцовые руки! Но нет, она не покажет свою слабость. Не уступка чужой воле, а чрезмерная гордость заставляла ее сохранять неподвижность.
Обед был окончен. Послышался тихий скрип скамьи у Люси за спиной, послушницы встали, прочли послеобеденную молитву, затем медленно двинулись к двери.
– Довольно.
Рядом с Люси стояла наставница, хладнокровно показывая знаками, что та может подняться и сесть за стол. Какую-то секунду она оставалась в том же положении, потом руки ее упали и в полной тишине она встала на ноги. Когда Мари-Эммануэль выплыла из трапезной, Люси подошла к своему месту и села. Она ощущала невероятное облегчение, но ей было нехорошо, онемевшие пальцы неловко управлялись с ножом и вилкой. Прислужница, маленькая горбатая женщина с морщинистым желтовато-коричневым лицом, принесла обед, бросив на Люси быстрый сочувствующий взгляд. Ее затопило безмерное желание поговорить с этой простой крестьянкой, в которой она разглядела искру человечности. Услышать хоть слово сочувствия… Но нет. Нельзя, устав требовал в этот час безмолвия.
